— Эй, возьмите трофей евоный!

Мешок вволокли в шлюпку, бородач жахнул в воздух из карабина, мы пошли к «Валдаю», и теплоход загудел в ответ. Тут все и увидели сквозь снег, как бешено хлещет пена у него под кормой и оба айсберга у самого борта. Старпом остановил шлюпку. Нам с Серго, пожалуй, было лучше других, потому что доктор выделил нам по половине стакана аварийного спирта. Пить было не совсем удобно: мешала цепочка, соединяющая стакан с анкерном. Жгли подбородок недотянутые капли, и спирт сушил губы, как снег.

Закутавшись во что могли, мы со стороны пообсуждали, правильно ли капитан отводит от айсбергов судно, и нам с Серго снова было легче, потому что доктор разрешил повторить.

Стихло к утру. От заката до восхода «Валдай» успел пересечь полосу шторма и выйти из него так же неожиданно и незаметно, как попал.

На разделе ночи и утра море было оловянным, но всплывающее сзади солнце голу́било воду, и море голубело, темнело, наливалось синевою по склонам мелких волн, синева расходилась все шире, все полнее, и когда низкое, еще нежаркое солнце засияло за кормой, впередсмотрящий увидел ровное светло-синее море и над ним такое же ровное безоблачное небо. Влажные утренние тени от корпуса и мачт бежали впереди «Валдая», с берега, тянул свежий бриз, судно просыхало, и на железе выступил тонкий налет соли. Дышалось впередсмотрящему чисто и мощно, будто распахивался на обе руки аккордеон, и не хватало глубины легких для такого дыхания.

Усталые, поутру нежадные, чайки скользили в потоке теплого воздуха сбоку от «Валдая». Может быть, они просто запомнили распорядок дня на проходящих судах и знали, что драть горло бесполезно до тех пор, пока солнце не начнет припекать крылья. Тогда внизу непременно появится человек в белом фартуке, нагнется над бортом, и из посудины в его руках посыплется в море желанное множество пищи.

Несуетно и некрикливо летели чайки, несуетное море выстилало теплые мягкие волны с полосами исчезающей ночной пены, и вокруг разными курсами карабкались к горизонту несколько словно бы игрушечных корабликов.

Впереди по курсу поднялись поперек неба косые бетонированные паруса водосборников Гибралтара…

Виталий Павлович проснулся сам. Он сошел с мостика перед рассветом, когда начал затихать ветер, и, как всегда, черкнул карандашиком на карте дужку — здесь его надлежало поднять. Такие черточки на карте появлялись перед оживленными, сложными для плавания и опасными районами и у штурманов именовались «капитанским барьером». Но сегодня капитан поднялся раньше и несколько мгновений лежал, вытягиваясь в струну, чувствуя сладостную истому в напряженных суставах и не понимая причины пробуждения.

Когда в ушах зазвенело от напряжения, а в глазах поплыли мерцающие круги, Виталий Павлович закончил потягивание, вскочил, глянул на море, на часы и взял эспандер. Заботило намечающееся брюшко. Не был Виталий Павлович ни обжорой, ни лежебокой; но стоило хотя бы чуть забросить зарядку — сразу начинал наплывать жирок и рыхлели плечи. Поэтому ежеутренне, невзирая на метеоусловия, он пятнадцать минут отдавал эспандеру и еще пять — пудовой гире. Гирька эта в экипаже была известна под именем Галочки, в отличие от двухпудовой Марьи Михалны, с которою на юте, на дощатом помосте, забавлялись по вечерам матросы.

Виталий Павлович открутил по часам положенные двадцать минут, почистил зубы и принял душ, а звонка с мостика все еще не было.

«Очевидно, встречное течение действует сильнее, чем рассчитывали, и мы не дошли до барьера», — прикинул Виталий Павлович и решил первым делом пойти проверить, что сталось со вчерашней покраской, чехлами и вообще как там дела на баке после шторма. Все-таки несколько волн «Валдай» проломил слишком жестко. Боцман доложил ночью, что все в порядке, но ведь то была штормовая ночь.

Виталий Павлович кратчайшим путем вышел на палубу, до хруста в грудной клетке подышал искристым, протяжным, как шампанское, воздухом, на ближайшем иллюминаторе, покрытом солевым налетом, написал: «О!» — и не торопясь в тени наветренного борта пошел на бак. Палуба пахла, как жестяная детская игрушка, только что купленная в магазине.

Ровное тугое вращение винта едва заметно колебало корпус, железо вздрагивало под ногами, и похлопывали на ветерке притороченные к леерам чехлы.

«Молодцы, догадались просушить, — думал капитан, шагая вдоль фальшборта и всем собой ощущая стремительность несущейся навстречу воды. — А вот где клееные — у рыбок в гостях?»

Поднимаясь по трапу к брашпилю, Виталий Павлович увидел прилипшую к леерам фигуру, с головой, настолько опущенной между плечами, что он только по лямкам комбинезона определил хозяина: Серго Авакян давно намалевал на них рыжие и белые полосы, чтобы сразу обнаруживать свою спецодежду, если ее кто ненароком утянет из сушилки.

«Чем это он увлекся в такую рань? Дельфины, что ли?» — подбираясь к Серго, размышлял Виталий Павлович.

— Дельфины, спрашиваю, дорогой человек?

Матрос вздрогнул, оторвался от лееров.

— Нет, не дельфины, Виталий Павлович. Это… — и он улыбнулся белозубой кавказской улыбкой, округлив рыжеватые усики, — это больше дельфина, пожалуйста.

Тут Виталий Павлович заметил банку с шаровой краской у его ног, нейлоновый страховочный линь, уходящий за борт, и оба конца забортной беседки, завернутые на кнехтах.

— Ого! Вот это энтузиазм, — сказал Виталий Павлович. — И кто же это?

Поскольку Серго предпочел молчать, капитан сам заглянул за борт.

Над кипящим буруном, над пролетающей пеной, на узкой в одну доску, деревянной беседке висел боцман Михаил Семеныч Кобылин и подкрашивал борт катком. Видны были его красные от напряжения уши, заляпанный краской берет и подвернутая под беседку, для устойчивости, нога.

— Ну, Миша, ты отмочил… — начал капитан. Боцман красил как ни в чем не бывало.

— Вы громче говорите, пожалуйста, — подсказал Серго, — там море шумит.

— Эй, боцман, — закричал Виталий Павлович, — что за шутки!

Михаил Семенович запрокинул голову, и лицо его побагровело еще больше.

— За беседочный конец держись, черт побери! Ну, что за номер?

Боцман молча ткнул катком в недокрашенный квадрат, где с темного борта свисали клочья светло-серой краски.

— Это понятно, а вот кто за борт позволил?!

— Полтора метра дела, — прохрипел снизу боцман, — нехорошо ободранным, я уж докрашу…

— Я тебе докрашу!

— Старпом все знает, четвертый помощник контролировать приходил, — вступился Серго. — Я, видите, боцмана подстраховал, пожалуйста, на этом шкерте не страшно.

Словно догадавшись, о чем разговор, боцман похлопал по карабинчику патентованного монтажного пояса.

— Докрасить только то, что не достать отсюда, — решил капитан, — и марш наверх! Я вам устрою сегодня инструктаж по технике безопасности! Все понял, боцман?

Михаил Семенович кивнул и принялся домазывать борт. Серго заботливо подтянул страховочный конец, снова свесил голову к боцману.

«Вот и понятно, почему проснулся, — раздражаясь, подумал Виталий Павлович. — Работнички!»

Он забыл, зачем собирался сюда, походил, потоптался по палубе, потом открыл дверцу переговорного пульта.

— Мостик? Старпома на связь.

— Доброе утро! — свежим хрипловатым утренним голосом ответил старпом.

— Доброе, доброе, Василий Григорьевич. Где мы?

— Восемь миль до мыса Европа.

— Почему меня не разбудили?

— Вы же сами проснулись, — разыграл удивленно старпом.

— Ну хорошо. Потом. — Виталий Павлович повесил микрофон. «И где только старпом подхватил такой дворянский говорочек?»

Старпом помолчал, полуовал губами, вздохнул и щелкнул выключателем трансляции.

Виталий Павлович поднялся на площадку впередсмотрящего и огляделся. Скала Гибралтара была уже совсем справа, наклонные плоскости водосборников сузились так, что хотя до них, может быть, и было восемь миль, но старпом, как обычно, схитрил: судно давно миновало капитанский барьер, значит на сон ушло лишних полчаса.