«Ну, еще раз понятно, почему проснулся», — с удовлетворением отметил Виталий Павлович и посмотрел на часы. Было четверть седьмого. Во сколько же поднялся этот лысый жук, боцман?

Уже видны были белые пятна кораблей на гибралтарском рейде, рассыпанные по горе домики Альхесираса. Слева, примерно в таком же расстоянии, что и Гибралтар, столбами вставали прямо из моря белесые небоскребы Сеуты, и Виталий Павлович подумал о том, как похоже поднимаются навстречу моряку веселые южные города Александрия, Гавана, Гонолулу, Касабланка… — и какие они все разные.

Движение нарастало, поток кораблей вырывался из горла пролива, как джин из бутылки, но Виталий Павлович дотерпел, пока не закончилась покраска носового подзора. Боцман вылез наверх. У него было такое потное, покорное и злое лицо, что капитан только махнул рукой и отвернулся.

Граф задержался к завтраку. Вернее, он опоздал. Еще вернее, он проспал. Наверху занялся день, отшумела вода в душевых и туалетах, матросы приступили к работе, а Граф мирно спал на поролоновой койке в кондиционированной прохладе каюты. Его счастливое дыхание обтекало подушку и шевелило челочку. В каюте висел тонкий запах кагора и чего-то еще.

Дело в том, что ночью Графу не дали отдохнуть. Сначала мучила качка. Порывистые взмахи и взлеты довели Графа до сомнамбулического состояния. Он перестал думать и с трепетом ждал, когда овладеет им рвота. Однако тошноты не было, только кружилась голова, и потому ни о чем не думалось, кроме того, что вот-вот должна начаться морская болезнь, а что тогда делать? Иллюминаторы задраены, до гальюна бежать далеко, кульков, как в аэрофлоте, нет. Борясь с этой мыслью, Граф удерживал себя на диване между столиком и переборкой и не в состоянии был отвечать боцману. Но и без его ответов боцман сделал верный вывод, исходя из одного только выражения Графьих глаз, обесцвеченных томлением. Работали, как и полагается, вместо Графа другие.

Потом среди ночи явился мокрый и расхристанный Володька Мисиков. Тревога разбередила сознание Графа, потому что на Володькином лице, в обрамлении желтых волос, он смутно распознал синевой отливающий бланш.

Володька ткнул Графа в грудь чем-то твердым и острым, Граф застонал и стал самим собой. Они откупорили бутылку, сбив сургуч об угол стола, Граф по-рыцарски поделился с Володькой стаканом, но Володька захотел из горлышка, и Граф с замиранием сердца выпил стакан сам. Этого оказалось достаточно. Тоска по тошноте улеглась, голова перестала кружиться, и Граф упал в койку. Ему стало очень жаль себя, потому что он не был на аврале, а вот Володька вернулся оттуда мокрый и бедовый, лихой, и они выпили шторму назло!

Лежа в койке и пытаясь облизать облитый кагором подбородок, Граф смотрел на Володьку, и ему стало жаль не себя, а Володьку Мисикова, хотя тот и пил из горлышка, и вообще был парень что надо.

Володька мотал головой, стучал кулаком по столику и твердил непонятное:

— Подумаешь! Еще посмотрим, чей козырь, да! Подумаешь! А я что, не моряк? Моряк я? — вдруг взял он Графа за грудки.

У Графа сил не хватило, чтобы кивнуть — и баста. Все исчезло. Вот потому он и задержался к завтраку.

…Пока третий помощник спускается с мостика, чтобы по приказанию капитана поднять Графа, есть время пояснить, почему он Граф. Сам по себе он не граф, ему девятнадцатый год, и зовут его Николай Семенович Кравченко. Он любит много думать, но мысли у него имеют не познавательный, а воспоминательный характер. Мелькают в голове картинки детства, дни отрочества, прогулки по Днепру и песни Энгельберта Хампердинка. Еще мелькают постоянно порты заграничных стран, которые он очень хочет увидеть, закончив мореходную школу и став матросом на теплоходе «Валдай». Тем не менее Графом он был всегда: постоянная его задумчивость не дает ему быть как все. Кроме того, он изысканно рассеян и любит музыку. На «Валдай» он прибыл с гитарой, обклеенной переводными блондинками.

— Иди, сынок, — с горестью и любовью проводила его мать, — может, на флоте из тебя что сделают…

Неведомым образом и на «Валдае» его прозвище стало известно на второй же день. Даже Виталий Павлович, который всех знает по имени-отчеству и по фамилии, раз-другой уже называл его Графом…

…Красный флаг полыхал на гафеле «Валдая», сновали корабли между Европой и Африкой, которые так хотел увидеть Граф, и скорбная каменная женщина на мысе Тарифа, белая от земной пыли и океанской соли, недвижно смотрела в спины уходящих, а Коля Кравченко, разбитый качкой и кагором, лежал в каюте. Он многое бы еще проспал, но вмешался распорядок дня, и третий помощник уже дошел до его каюты…

— Я говорю, — сказал третий помощник, — ну и атмосфера!

Он подошел к койке и выдернул из-под головы Графа подушку.

— Вставайте, Граф, вас ждут великие дела!

Этой фразе великого утописта графа Сен-Симона суждено было преследовать Колю Кравченко всю жизнь. Он ткнулся носом в спасательный костюм, нюхнул талька и вскочил, оправляя челочку и хлюпая слюной.

— Говорю, чихните, Кравченко! — назидательно сказал третий штурман, и Граф действительно чихнул. — Я говорю, стыдно! Люди работают, капитан за вас лается, а вы все в клоаке. Стыдно! Брюки? Брюки вы уже неделю не снимаете. Та-а-к, да будет свет. Какая крошка!.. За вас все девушки в Гибралтаре скучают… — пропел третий помощник и пощекотал графский живот.

Граф думал о том, куда делся ночью Володька Мисиков, почему кончился шторм и какой грозный этот Гибралтар.

Еще он вспомнил политическую карту мира и то место на ней, где пестрые берега распадались налево-направо, уступая сплошной синеве…

— Уже океан? — отчаянно спросил Граф.

— Я говорю, в тот год, когда вы родились, выпускники мореходок приходили в бескозырках с ленточками на три сантиметра ниже спины и боялись пропустить даже Азовское море. Вы же явились при козыречке короче воробьиного носа и проспали океан. Как измельчали мореманы!.. Советую убрать из раковины, пока в нее не заглянул старпом. — Уже в дверях третий помощник остановился и строго сказал Графу: — Я говорю, Кравченко, я судоводитель, а не будильник!

Граф совладал с челкой, оправил рубашку и тогда с ошеломлением увидел раковину.

— Не может быть! Не было этого! Я же помню. Точно помню. А вдруг? А может, это Володька? Может, Мисиков? Или…

Он почувствовал, что снова закружилась голова, что судно начало куда-то опускаться, и бросился из каюты, вспомнил, что забыл выключить свет, но как же тогда… после… после… Он побежал наверх, силясь удержать в себе все, что было.

Наверху резануло по глазам пеной, синью, рыжим бортом встречного танкера, блеском стекол на его рубке. Граф вцепился в железо и свесился за борт. Завитки пены закружились, запузырплись перед ним, и когда, разогнувшись, он впервые вдохнул непорочно-мужественный воздух моря, он подумал о самом себе, дрожащем, липком, испохабленном кагором, он увидел себя как бы со стороны, с мостика того танкера…

Светлый стремительный теплоход с льнущим к нему человечком распахивал звенящую воду, и чайки за его кормой пировали, пикировали в кильватерную струю, празднуя встречу Графа с океаном.

Капитан видел, как выворачивало Колю Кравченко. Встречный танкер, коробка этак на сорок тысяч тонн, стал уваливаться к «Валдаю», пришлось резко отвернуть, в в конце концов Виталий Павлович вышел на крыло, чтобы проследить за либерийцем. Либериец-то либерийцем… Красно-белый флаг, полосатый как матрас, с белой звездой в синем переднем углу, колыхался лениво, словно его отряхивали от пыли, но внушительная труба, выкидывающая клубы дыма, выдавала владельца: жесткая черная латинская буква N перечеркивала цветные полосы. Супермиллионер из Греции Ставрос Ниархос продолжал зарабатывать деньги. Но клерки его не всегда работали четко: танкер разгребал и перелопачивал воду впустую, подводная часть с потеками ржавчины высоко поднималась над морем.