И передал Михаил Иванович все дела по дому неразворотливой, но зато твердой в слове жене, и вернулся в управление, и уговорил дать ему поработать до шестидесяти хотя бы лет. Медкомиссию прошел, да и прошлая работа не позабылась, а чего ей позабыться, когда перерыва почти и не было! О том, как у него по утрам болит рука, Михаил Иванович никому в жизни, кроме жены, никогда не рассказывал. Однако с возвращением с пенсии словно что-то убыло у капитана Строкова, иногда спотыкался он в решении и замечал, не показывая виду, что волнуется при этом, как молодой штурманец…

…Михаил Иванович не успел и полчаса подергать рукоятками лебедок, потаскать площадку с рыбой, опережая сигналы ухмана; вира, вбок, еще вверх, майна и наоборот — в зависть и пример молодежи получалось это у него точно, красиво и даже лихо, — как по трансляции пригласили его в радиорубку на переговоры с руководителем промысла.

Кока Михаил Иванович добирался до радиорубки, руководитель промысла уже разворчался по радиотелефону:

— Где ты там запропастился, Михаил Иваныч, у нас же срок переговоров обговорен был… Ну вот, слава богу, доброе утро!

— Доброе утро, — кротко ответил Михаил Иванович.

— Тут вот, значит, что Михаил Иваныч. Предупреждаю, что с главком и управлением это уже обговорено. И не только по тебе одному. Ты погрузку заканчиваешь, да? Сколько возьмешь? Три восемьсот? Отлично. И еще надо взять сколько можно на палубу, понимаешь? Сегодня погода холодная, а к нулю часам тебя вагоны будут ждать на южных причалах.

— А вдруг оттепель? — спросил Михаил Иванович.

— Ты же старый помор, какая оттепель… Ты прогноз-то читал?

— Читал, — ответил Михаил Иванович и пальцем показал радисту, чтобы тот притащил поскорее журнал прогнозов. — Да чего толку-то? Прогноз, знаете ли… Днем еле-еле четыре градуса мороза набирается, загублю рыбу, а кто отвечать будет? В общем, против я. Да и судно у меня, сами знаете, какое валкое, воду опять же я всю выдал, а тут — палубный груз…

— Сейчас погода тихая, вам же два шага до дому, а к ночи похолодает…

— План у меня уже есть.

— Да что план? Не гнать же из-за сотни тонн сюда еще один рефрижератор, Михаил Иваныч, рассуди сам. Ты остойчивость просчитай как следует, и надо груз брать на палубу. Все у меня.

— Не согласен я на мороженую рыбу…

— Эх, тяжело с вами разговаривать, Михаил Иванович! Как вы простой вещи не поймете! Ну тогда давайте так: возьмете у соседей консервы, возьмете сельдь в бочках.

— Я сначала остойчивость тут у себя посмотрю.

— Ну смотрите, только поскорее. В ноль часов вас вагоны на южном участке будут ждать. Делайте что хотите, но успевайте! Можете обратиться в Мурманск, но я вас предупредил, что с главком и управлением вопрос согласован. Все. До свиданья.

Михаил Иванович крякнул, отдал радисту микрофон и приказал вызвать к себе грузового помощника.

К полудню первый трюм на «Антокольском» и оба его твиндека были загружены под завязку, крышка опущена и задраена, и трюмная команда приступила к погрузке на палубу. Все устали до чертиков и переругивались поначалу из-за сверхпланового груза, но работали. Все-таки на палубе дышалось свободнее и было теплее, чем в трюме, хотя с Кильдинских вершин временами срывался ветерок и сыпал колючим зернистым снегом.

Михаил Иванович позвал помполита, посоветовался со старпомом и стармехом, и решено было после обеда создать еще две бригады из подвахты, чтобы закончить погрузку пораньше и успеть прийти в Мурманск часа за два до полуночи. Тогда бы оставалось время на подход к южным причалам с полной водой, а кое-кто смог бы так же спокойно успеть домой и даже заскочить в дежурный гастроном.

Благим этим планам не суждено было исполниться, потому что Михаила Ивановича снова вызвали на радиотелефон и предложили консервы снять на месте, а для приемки сельди в бочках перешвартоваться к плавбазе «Арктика», где, оказывается, сельди был полный завал.

Все это вместе взятое означало потерю двух-трех часов времени, Михаил Иванович возмутился, но делать было нечего, пришлось к окончанию консервной эпопеи приготовить машину и играть аврал, как только опустилась на палубу «Антокольского» последняя грузовая площадка и второй помощник подписал документы.

С этой последней площадкой на борт «Антокольского» прибыл и спортивного вида молодой мужчина, в красивых очках и с легким чемоданом, зажатым в литой коричневой перчатке, и сразу бросился к капитану, но Михаил Иванович отмахнулся от него как от мухи и приказал ждать внизу, у каюты старпома, пока они не освободятся оба, потому что уже отдавали швартовы, а любой пассажир, который почему-либо спешит с моря в порт, тут же начинает под руку лезть с вопросами: когда и скоро ли?

Хорошо, что «Двина» была тяжелее «Антокольского» и удалось слегка опереться об нее и оторваться, проходя в паре метров, и, как всегда, слегка холодело внутри, потому что восемь тысяч тонн одного судна скользили близко вдоль двадцати тысяч тонн другого, а сулой, поворот течения, так и прижимал их друг к другу.

Долго разворачивались на тесном рейде, и Михаил Иванович даже слегка вспотел, но в конце концов ему удалось подвести судно к «Арктике» и остановиться метрах в четырех параллельно ей, а дальше все было легче: подали концы с носа и кормы и подтянулись к «Арктике», так что даже резиновые кранцы под бортом не скрипнули.

О том, как он будет отходить отсюда в темноте, да еще если поднимется ветерок, Михаил Иванович старался не думать.

Пока подтягивались да заводили дополнительные швартовы, в рубку заглянул радист, попросил разрешения отвлечь за ненадобностью рулевого.

— Куда это еще? — поинтересовался Михаил Иванович?

— Ему тут радиограмма слишком дикая пришла, может на центре исказили или я что пропустил, разобраться бы…

— Выходит, бывают и не слишком дикие, так, что ли? Неси сюда радиограмму. И впредь все дикие радиограммы мне носи, мало ли что там могут отбрякать.

Радист принес радиограмму. Михаил Иванович, шевеля губами, прочитал ее про себя, хмыкнул, покряхтел:

— Подходящая радиограмма. Сам бы такие получал… Неженатый, что ли?

— Холостяк по призванию, — ответил радист.

— Вот и зря. Дико ему, вишь ты, показалось. На, держи-ка, сынок, молодец, — и он отдал листочек рулевому.

— Так… Ура! — заорал рулевой. — Это же сила! — И он попытался выбить в рубке коленце чечетки. — Это же то, что надо! Балда ты, радист! Эгей, с меня тебе стол с коньяком!

— Почему это я балда? — обиделся радист. — Что это за радио? В гробу я видал такие тексты: поздравляю, рыба снилась не напрасно. Да еще соня. Тут что хоть подумаешь. Я же не детективщик — такие радио разбирать.

— Да не соня, а Соня, имя это. Понял, бестолковый? Эх, стол с меня, — продолжал орать рулевой, — это же у меня ребенок будет! Понял?

— Сам ты балда, — оправившись, сказал радист, — чему радуешься? Давно ли женат…

— Ты, сынок, не кисни, женат не женат, — вмешался Михаил Иванович, — прав он. А тебе, Митрохин, хватит шуметь. Иди вниз, попереживай. Лучший рулевой, старшина запаса, шумишь, как в детском саду.

— Михаил Иваныч, меня же домой без сына в отпуск не звали!

— Ну и слава богу. Не забудь нас с радистом на крестины позвать. А шуметь иди вниз, в каюту.

— Же-ле-зо-бе-тон-но! — снова заорал Митрохин и побежал вниз, размахивая радиограммой, будто флажком.

«Вот радуется, — подумал Михаил Иванович, — а я-то хоть где о первой дочке узнал? В Уфе, в артиллерийском училище, пожалуй. Именно там. Перед выпуском. А вот радовался ли этак, не помню… На фронт собирались… Точно. Все думал: как они протянут на моем аттестате? Да и мать слишком красивая была…»

Михаил Иванович крякнул, достал папироску, перемял ее крест-накрест, прикурил и засопел, словно трубкой. Он сделал несколько затяжек, потом увидел капитана «Арктики» и вышел из рубки.

— Здорово, Василий Васильевич! — сложив ладони рупором, выкликнул он.