Иван Иванович Тихов в свободное время возобновил переработку чаек на пух-перо, и Меркулов, стиснув зубами мундштук трубки, не сказал ему ничего: в конце концов, на птицефермах уток и кур забивают миллионами, а тиховское мастерство обращаться с тралом стоило всех этих нахальных, назойливых клуш, которые вились над траулером, норовили выхватить рыбу даже с рыбодела и тогда, когда рыбы было катастрофически мало!

Хак! Хак! — звучало с планширя, булькала бочка в закутке за лебедкой, но трал всплывал безукоризненно, улов выливался в палубный ящик бережно, как птичье молоко, во время починки полотна тиховская рука с иглой и пряденом летала, как стриж, и матросы, сплошь зеленая пацанва, смотревшие на Тихова с непонятной тоской, готовили трал почти с быстротой ракетного расчета.

Погода была всякой, но Тихов своему помощнику работы не передоверял и на палубе оказывался всегда, когда бы сам Меркулов ни взглядывал туда. Ну ладно, капитан спит не раздеваясь на диванчике в штурманской, но каково иметь сей образ жизни для вечно мокрого тралмейстера?

Крепок был мужичок Тихов.

На третий день тусклой конвейерной работы Меркулов счел возможным перенести кофеварку обратно к себе в каюту. Кроме того, он побрился, принял душ в сменил сапоги на нормальные капитанские тапочки, а щетинистый свитер на мягкую фланелевую рубашку. Штурмана на мостике вполне управлялись и без него, и пора было подвести предварительные итоги.

…План взять в том рейсе можно было, если бы не неурядицы с тралом на первых днях. Теперь, конечно, Тихов всех работать научил, вышколил, видно, что матросы его побаиваются, но в порту с ним надо расстаться. Рвач он, а это как зараза, да и жестокость его пацанву уродует. Но работу он отладил, а это пока сейчас основное, потому что нужна рыба, без рыбы экипажа не сварганить. Интересно, я вот ушел в каюту, а Тихов там на палубе, как краб — одной клешней в трал, другой в бочку с чаячьим пухом. Неужели на берегу этот пух все еще в ходу, дефицит?..

Меркулов вспомнил, как несколько лет назад извергал из себя непотребщину Андрей Климентьич:

— Ты слышь, Васята, чего это Лизавета удумала! Бом-брам-трам! Андрей, младший, женится, так она постелю молодым справляет. Матаня Круглова ей подушки, слышь, по червонцу штука уступила, выдешевила Лизавета Васильна, на базаре, слышь, их по двадцать продают. Из чаячьего пера! У клоповода этого Круглова тралмейстер, гад, ас по тральной части, чаек заготовляет. Кажинный рейс по два мешка пуха!

— У крыльца вашего паленым…

— Еще бы и нет! Пожег я их все! Слышь, как Лизавета за четыре червонца убивается? Реви, реви, Лизавета Васильна, за свою бабью дурость. Чтоб мой Андрюшка со своей молодкой на таких подушках валялся!..

— Не из-за денег я, Андрюша, из-за грубости твоей…

— Ха! Я груб? Выходит, можно быть и подлым, только, слышь, не грубым! Так, что ли?.. Кремации я их предал, прощай-прости дыму ихнему сказал, Васята.

Меркулов случай этот запомнил, хотя тогда и посмеялся в душе немножко над стариком.

…То-то Климентьич перед отходом с такими экивоками о новом тралмейстере говорил, вон оно что! И Люба тоже что-то о нем знала, а что она может о нем знать? Впрочем, тралфлот для нее родной дом и Мурманск-199 родной адрес. Потомственные связи. Презирает она, наверно, меня, за такую правую руку, как Тихов… Чепуха это все и не женское дело! Я капитан, промысловик, и стране нужна не лирика, а рыба. Пусть Тихов до порта дотянет, а там — хватит. Не обидится, понимает, поди, что себе еще не скоро нового Кондрата Круглова найдет… Круглов кулак был на пять с плюсом, никогда карт не открывал, все у него на дне кошелки… так и откручивался на промсоветах, а в порту — всегда в первых рядах устраивался, потому что всегда с рыбой бывал… Ничего, потерпеть неделю осталось. Только-только конвейер наладился… Ребятам заработать надо, тому же стриженому Чашкину. И поверить в удачливость свою. Про меня они то знают, что пожить могу, ни кола ни двора, дети по лавкам не пищат, а деньги сколько лет гребу… А где они, мои деньги? Что-то не помню. Нецелеустремленно я о них думал, когда их загребал. А мог бы и не загребать… с разбитой головой в трале, если бы не Андрей Климентьич. Он ведь, старая язва, наверняка сейчас в управлении сводками интересуется, а тут что — ровно, но слабо. Может, он мне этого Тихова на зуб мудрости, силенки попробовать, подсунул? А черт с ним, с этим Тиховым, только и дела, что он да он!..

Может, к берегу сдвинуться, там поискать? Должна же быть где-то рыба… Как это Люба крикнула? Молитесь пикше! Чем же черт не шутит? Да и вообще, по такой холодной весне, должна, по идее, молодая пикша с юго-востока жаться к Мурманскому берегу, а там мойва нерестится, значит корм для пикши есть. Да и вода в струе прибрежного течения теплее. Покручусь здесь денек, а там сбегаю, попробую насчет пикши. И тогда бы ее в ледок, в лед, во второй трюм, свежьем. Филиппыч, «Профессор», по свежью позарез соскучился… Если пойдет рыба — план возьмем всяко, не пойдет — разница небольшая, что девяносто два, что восемьдесят девять процентов плана. Так что распускаться мне довольно. Помылся, покурил, и хватит. Подремлю минут сорок до следующего трала, и опять в сапоги! Надо, чтобы была рыба…

Меркулов стал переселяться на диван, но в дверях возник необычайно торжественный радист Леня с картонной папкой, из которой выглядывал, как платочек из жениховского нагрудного кармана, уголок радиограммы.

— Ну, Леня! Ты, брат, как генерал на свадьбе.

— Вас можно поздравить, Василий Михалыч, — ответствовал Леня, и глаза его маслено заискрились.

— До Героя Труда мне еще рановато.

— Фу, Герой Труда! Вас ждет иное…

— БМРТ я за последние полгода не заслужил.

— При чем тут БМРТ! Четыре тысячи тонн железа!

— Давай, хватит…

Радист протянул Меркулову папку с радиограммой торжественно, словно он был посол и вручал верительные грамоты, и Меркулову тоже не удалось взять ее, как хотелось, небрежно.

— Ох и любишь ты все обставлять… — пробурчал Меркулов и потянулся за трубкой. Он думал, что радист догадается убраться, но тот стоял в дверях, внимательный, как на раздолбоне, и Меркулов раскрыл папку.

Под номерами радиограммы он увидел свою фамилию без официальной приставки «капитану».

— Гм… «Меркулову Приходите к Первомаю зпт организация промыслового совета цветов брудершафта за мной тчк Честно говоря жду я». Гм… Слушай, радист, давай в радиорубку.

— Теперь можно, Василий Михалыч, а то вдруг бы валокордин…

— Как же, валокордин, разбежался!

— Первый пригласительный мой? — спросил Леня, засмеялся мягко, ласково, по-украински, и исчез.

…Вот тебе и гонка за автобусом, и прогулка под индейскую гитару! Человечек-то оказался милый, небезразличный. Дуриком не прикидывайся, рыжий пень Меркулов. А то сделал вид, что в погоне за треской-пикшей все позабыл. Чувствуешь, что это такое, когда женщина тебя ждет? Она ждет, и жизни твоей вряд ли теперь хватит, чтоб за все рассчитаться. Ты ведь ей по частям не нужен, и она по частям не нужна, не тот случай…

Меркулов раскочегарил как следует трубку, потому что все его былое одиночество нахлынуло на него запахами траулера, с отпотевшим линолеумом и сохнущей резиной робой, с многообразными рыбьими амбре, сухим горьковатым запахом угля и застарелым табачным дымом. Он запер дверь каюты, достал ту самую, нетронутую, бутылку коньяку, срезал пальцем синтетическую укупорку, налил полстакана, вдохнул как следует полную затяжку «Золотого руна» и сказал, глядя в иллюминатор на покрытое редкими солнечными бликами море:

— Ну что ж, ты давай там!..

Затем он запер коньяк, снова обул сапоги, надел свитер и стеганку, проверил пальцем температуру собственных щек и спустился на палубу.

Траулер шел на юго-запад, и по белым отсветам над хмурящимся морем впереди угадывалась заснеженная еще суша. Очередная партия рыбы была уже разделана, и матросы с помполитом, тихо переговариваясь, закуривали под укрытием полубака. Филиппыч с Чашкиным скатывали палубу забортной водой, и было ясно, что сегодня не очень холодно, потому что вода ничуть не замерзала. Дрожали с правого борта натянутые до предела ваера, а с левого Иван Иванович Тихов извлекал очередную жертву. Около него суетился прихлебатель.