— Дальше.

— А и все. Гут мне сказали, отвели в ту комнату, заперли. А потом, когда Мисиков бузить стал, принесли одеяло вроде нашего половика и завернули руки по швам, как младенца. Я им сам помогал. Эх, Андрей Иванович, как совестно-то! Что же, думаю, я все над ними да над ними, не армия все-таки, дай вместе. Вот те и пиво! Что капитану теперь скажу? Что будет-то?

— Мало не будет, — ответил Андрей Иванович и снова боком, по-птичьи, всмотрелся в боцмана уцелевшим в войну глазом. — Ты солдат. Как же ты сплоховал?

День, когда «Валдай» вошел в поток пассата, был праздничным. Сразу после восхода солнца, перед завтраком, неимоверно близко для океана, разошлись со встречным черноморским лайнером «Шота Руставели».

Ничто так не волнует человека, как встреча с Родиной, и ничто так не просветляет жизни в океане, как нежданное появление земляка.

«Руставели» возник на горизонте, едва с другой стороны океана всплыло солнце. Вахтенный матрос сразу увидел эту мерцающую, словно там на волнах качался далекий прожектор, точку и позвал старпома. Василий Григорьевич Дымков прищурился, пожевал губами, долго смотрел в бинокль.

— Определенно пароход. Но что с ним происходит?.. Пожар не пожар… Сбегай пригласи шефа.

Матрос сбегал, Виталий Павлович поднялся на мостик и тоже долго смотрел в бинокль. Солнце поднималось вверх, сверкание встречного судна угасало, переставал колебаться прожектор.

— Ну что же, старпом, пожалуй, это солнце на него легло. Много окон и эмалевая краска, вот и полыхает на весь океан. Эх, роса, как на рыбалке!.. — капитан потянулся, набрал росы на ладони, протер глаза. — Любил я это дело, утром глаза промывать по дороге к озеру. Дед у меня считает, что она зрение бережет.

Василий Григорьевич не отвечал. Он уже и сам догадался, в чем дело, и лицо его стало каменеть: как молокосос, капитана вызвал, будто сам не мог определить. Теперь шеф не упустит случая подначить.

— Ну, надулся, — засмеялся Виталий Павлович и отряхнул ладони. — Правильно вызвал, старпом. Поди пойми, что пылает, а тут еще два глаза. Я думаю, что это большой пассажир. Интересно. И вообще четыре дня так близко судов не было.

— Где же он близко…

— А вы прикиньте, разойдемся неподалеку, милях в двух. Где у вас место получилось?

— Три с половиной мили восточнее вашего определения.

— Ну, что-то с хронометром у вас не то или часовые углы подгуляли.

— Почему это именно у меня? — снова обиделся Дымков.

— Вам знакомы капитаны, у которых определения получаются хуже, чем у их штурманов?

— Откровенно говоря, не встречал…

— Ну вот. Продолжайте счисление от моей точки. Там три звезды сидят мертво.

— Хорошо, — сказал Дымков и вставил в угол рта свежую папироску. — Будем начет за чехлы на Мисикова делать?

— Начет на такую сумму только суд властен… И, по справедливости, не только на Мисикова…

— И на меня?

— И еще на боцмана. А как же! Так что бумаги вы оформляйте, но за так просто нам эти чехлы не спишут.

— Что мне вы посоветуете?

— Предприимчивость посоветую, старпом. А четвертый штурман где?

— Я его спать отпустил. Выспится — будет мне бумаги подбивать за прошедшую неделю.

— Эксплуатируете на человеческих основаниях? Зря. Он море должен на мостике постигать, глазами и ноздрями, а вы его сном балуете!

— Иначе я зашьюсь с бумагами, сами знаете, сколько этой галиматьи перерабатывать приходится…

Виталий Павлович расправил плечи, заглотнул побольше свежего, пузырчатого утреннего воздуха, подержал его в себе до звона в ушах. Отвечать старпому было нечего. Он сам испытывал кровное пренебрежение к неделовой бумаге, но бумаг от этого не становилось меньше. И даже наоборот. Совершенствование управленческого аппарата в пароходстве и министерстве тут же ощущалось на судне, ибо появлялись два-три новых бланка, которые требовали усидчивого заполнения. «Пушка убила феодализм. Чернила убьют нынешний общественный строй», — желчно сказал еще Наполеон, и, может быть, он был недалек от истины, ибо общее количество документов по судну, которые подлежали регулярному чернильному поддержанию на уровне времени, уже давно перевалило за вторую сотню экземпляров, и, чтобы осиливать эту гору, комсостав на несколько дней в месяц превращался в гильдию писцов, или писарской приказ, как определял сам Виталий Павлович. В этом плане и его затея с карточками трудовых затрат вряд ли вызывала особый энтузиазм…

— Ну ладно, старпом. Четвертый помощник должен стоять на вахте. Ему это нужнее, чем вам. А отсыпаться он вдосталь мог, когда был курсантом. А теперь включим «Корабль» на шестнадцатом канале. Ей-богу, это пассажирский лайнер.

Встречное судно поднялось и оторвалось от горизонта, стали видны его режущий воду черный корпус, крылья пены где-то у самой кормы, длинные ряды иллюминаторов и парящая, как парус, высокая белая труба.

— Ну, наш теплоход, наш, родимый, — бормотал Виталий Павлович. — Как хорошо море расшвыривает!

В носу у него защекотало, как от бокала шампанского.

— Ты посмотри, чиф, как красиво идет! Вахтенный, поднимите флаг на гафеле да поновее.

Динамик радиостанции в рубке заговорил хрипловатым и ясным голосом:

— Судно, идущее с востока, ответьте для связи. Кто меня слышит? Я теплоход «Шота Руставели». Прием.

— Я теплоход «Валдай», — ответил старпом, — слышу вас отлично, доброе утро. Прием!

— Доброе утро, доброе утро! Это старпом?

— Старпом.

— Это тоже старпом. Откуда — куда?

— С вашего родного на Кубу. А вы?

— Круиз Англия — Вест-Индия — Мадейра — Англия с заходом во все попутные порты. Прием.

— Народу много?

— Вся Европа на борту.

— А, слышал, слышал. Довольны, говорят, вами?

— Стараемся. Попадаются, правда, некоторые… Но у нас сервис! Минутку… Капитан у вас далеко?

— Здесь капитан. На вас любуемся.

— Вы тоже отлично выглядите. Сейчас мастер будет говорить.

— Доброе утро, алло, капитан «Руставели» у микрофона.

— Утро доброе! Капитан Полехин слушает.

— Со встречей! Как погода была?

— От самых проливов отличная, от самого Гибралтара. Я даже по дуге не пошел, здесь спокойнее.

— Правильно, зачем вверх забираться. А дома как?

— Дома тоже прекрасно. Купальный сезон, все фрукты…

— Ну, фрукты и здесь есть. Так вы этим курсом и идите, я к вам подверну, пусть туристы на вас полюбуются. Вы так и идите, а я сам сманеврирую.

— Хорошо, будем держать неизменно этот курс. Места сверим?

— Давайте. У меня утреннее по звездам, от цепочки Лоран уже сутки как оторвался. Пусть штурмана сверяют.

— Ну, у меня тоже утреннее по звездам.

— Я иду на Мадейру. Счастливо плавать!

— Понял, на Мадейру. Счастливо!

Старпом начал обмениваться координатами, а Виталий Павлович пригласил по трансляции всех желающих приветствовать встречный лайнер, проверил, хорошо ли расправился в воздухе флаг, и снова отправил к нему вахтенного матроса:

— Напоминаю: один свисток — приспустите вниз на треть фала, два свистка — на место.

— Ясно, Виталий Павлович.

«Руставели» приблизился настолько, что проявились фигурки людей на крыльях мостика и прогулочных палубах. Все дрожало вокруг него: столб горячего воздуха над трубой, марево, уходящее к горизонту, ровная поверхность океана. Множество утренних звуков: гул машин, музыка, свист распарываемой воды, пение винтов, еще что-то — все громче раздавалось навстречу. И черный его форштевень по баллистической кривой возносился из океана прямо на солнце. И вот они поравнялись… Старпом резко дунул в свисток. Дрогнул, пополз вниз и снова взлетел к гафелю словно бы сам по себе парящий в воздухе флаг, пронеслась мимо рассыпчатая гряда пены, бесконечные ряды палуб, оживленные кое-где стайками плещущих ладоней, и наверху, впереди, особняком, на узком, нависшем над водой крыле мостика — человек в тропической форме и фуражке, поднявший руку над головой так, как приветствуют друг друга лоцмана и капитаны во всем мире.