— Вы джентльмен?..

— Угу… — все так же сквозь зубы ответил парень и придержал ее за талию.

— Мальчик, подержи тетину сумочку, — живо обратилась Люба к одному из хлопчиков, что приклеивали носы к стеклу на коленях у бабушек, — подержи сумочку, видишь, какая она красивая.

Троллейбус притормаживал к остановке, маленькая бабуся, державшая мальчишку на коленях, с недоумением взяла у Любы сумочку, парень обнял ее еще крепче, и Люба, отклонившись, на весь троллейбус шлепнула его ладошкой по щеке.

Парень глянул на нее дикими глазами, схватился рукой за щеку и, расталкивая хозяек с авоськами, устремился вперед. Женщины зашумели, словно потревоженные гусыни, чередой потянулись на выход, а парень обошел троллейбус, постучал кулаком в стекло и поманил Любу пальцем.

Люба показала ему язык, скорчила рожу, и парень неожиданно глупо ухмыльнулся и потер щеку большой корявой ладонью, а Люба отвернулась, потому что сразу после пощечины разглядела эту отмеченную грязной трудной работой руку с корявыми толстыми ногтями и пальцами в черных порезах, и ей стало очень обидно, что у такого парня с такими-то руками не находится какого-нибудь доброго и простого средства, чтобы выразить тоску свою и тягу, а вот лишь скользкие от алкоголя глаза и инстинктивная животная прилипчивость.

— Так и надо их всех, охальников! — одобрила старушка, державшая ее сумочку.

— И-и, зря говоришь! — решительно вступилась другая, высокая и костистая, сидевшая напротив с внучкой. — Холостяк, поди, с моря пришел. Такой заглядной мужчина!

— Как не так! — поджала губы маленькая. — Пойдем-ка, Петенька, отсюда. Возьмите, гражданочка, ваш редикюль.

Люба вышла вместе с ними и до самой портнихиной двери раздумывала об этом парне и сравнивала его с Веней, который ласков, и предупредителен, и внимателен к ней, словцо к лаковым туфлям, так и водит ее посуху, и пылинки сдувает, а если и дохнет на нее когда, то только так, чтобы чисто было, но никакой влаги, никакого вреда.

Наст похрустывал под сапожками точно так, как тогда, когда провожал ее от дяди Климентьича Меркулов, и она подумала и об этом Васяте Меркулове, рыжем, широкоротом и массивном, со шрамом от виска к губе, вспомнила, как он держал ее за плечи и орал: «Когда же вы успели вырасти?!» А вспомнив об этом, Люба и сама удивилась, когда успел эдак заматереть сам Меркулов, ибо тогда, когда он учил ее вялить ерша, был он весь как звонкая кованая медная статуэтка, да ведь десять лет прошло, и он теперь мужик настоящий, и она, увы, не пионерочка. Родственников послушать, так давно старая дева…

А Меркулов Васята знал не знал, а здорово ее подкупил, раньше она только в кино видела, чтобы на женщин с таким восхищением смотрели, хотя, конечно, глаза у него дремучие, человек сильный, в себя уходит быстро, только на повороте каком-нибудь и засечешь, что он на самом деле чувствует.

— А вдруг Меркулов в меня втрескался? Ясное дело, влюбился. Чем я девушка плоха? И личико, и работница, и в институте учусь. Про ручки-ножки и говорить не будем.

Люба топнула вправо-влево сапожком по льду прокатанной ребятней тропинки, посмотрела на саму себя, отраженную в этом льду, словно в темном стекле, разбежалась и лихо проехалась, повизгивая, по очередной прогалине.

«Вот как начну не Венечке, а капитану Меркулову телеграммы слать… Что будет?»

У нее было еще время подумать.

Тихов с бочкой возился не напрасно, то есть, как обнаружилось в дальнейшем, бочка эта входила в его личное рейсовое обязательство и к мокрому или чановому посолу деликатесной рыбы никакого отношения не имела.

Первую неделю рыба шла не пусто и не густо, однако суточные задания удавалось все-таки перекрывать, и постоянная нагрузка делала свое доброе дело, так как команда тоже втянулась в промысел как следует, успевали и обсушиться, и обогреться, и отдохнуть, и на вахту, и помочь на подвахте в трюме или за рыбоделом. Определились уже и кое-какие мастера, так, например, Чашкин, сдержавший слово и подстригшийся почти что наголо, здорово приспособился на рубке голов, причем не только при разделке рыбы на колодку поротую, но и при гораздо более сложной обработке на клипфиск, когда голову трески приходилось отделять полукругом вплотную по-за жабрами. А тут еще холод донимал, сырость и качка, надежно стоять у рыбодела не удавалось даже на подстеленных рогожах, но, во всяком случае, брака у Чашкина почти не было, рыбмастер Филиппыч был им доволен, выделил ему во главе рыбодела штатное место, где Чашкин и свирепствовал и в свою смену, и на подхвате. Меркулов удивлялся в душе, откуда у этого сухопарого парнишки столько упрямства, потому как сила тут была ни при чем: запястье правой руки у Чашкина как опухло от ножа в первый день работы, так и не тоньшало, а ведь, кроме как к рыбоделу, Чашкин в свободное время иногда выходил глянуть, как работают с тралом другие, потому что у самого у него это не очень получалось — то опаздывал отдать что-нибудь, то, наоборот, закрепить, то лез опасно куда не надо, и Тихов Иван Иваныч ругал его больше, чем остальных.

Сам Тихов по приказанию Меркулова нехотя начал доверять спуск трала своему помощнику, но к тралу выходил почти всякий раз, проверял, мерил, щупал, чинил порванное полотно, и Меркулов всякий раз при этом высоко оценивал его сноровку, когда он не глядя находил пятку и начинал вязку так, что игла с пряденом крутилась у него в пальцах, как у фокусника, и ныряла в ячеях сети, как живая.

Бочку свою Тихов пропарил с каустиком, промыл, но далее этого дело не пошло, потому что Меркулов сказал ему:

— Вот что, Иван Иваныч, если ты решил насолить себе рыбки, так бочками солить у нас не принято. Если на всю команду хочешь намочить да навялить — не возражаю, но только в личное время.

Это было слишком жестоко, и Тихов обиделся.

Меркулов сказал ему тогда, тыкая в грудь мундштуком трубки:

— Так хорошо работаешь… На что тебе эта бочка?

— Я не сосунок, — ответил Тихов, — стало быть, знаю.

— Ну добро, — сказал Меркулов, — только в рабочее время со всеми работай.

— Спасибо, — кротко и сумрачно сказал Тихов и ушел спать.

Меркулов в этом рейсе себя не жалел и другим не давал пощады, следил, чтобы успевали поесть и выспаться толком — и снова за работу, а коль работы нет — за техническую учебу, или профилактикой техники да снаряжения каждому по своей части заниматься, но главное, конечно, было — план взять. Это было нужно потому, что судну требовался постоянный экипаж, а безрыбье кого хочешь сбежать уговорит, за каждым ведь рыбаком запросы его, семья, отец с матерью, а то еще хлеще — жена. На кой же черт месяцем в море болтаться, если ни прибытку, ни смысла никакого нет?

Меркулов посовещался с помполитом и стармехом, и все втроем сообща они пришли к выводу, что перелом в этом рейсе закономерно должен был наступить, потому что все к тому клонилось еще в двух предыдущих, только как-то не хватало настырности и запала в работе да не ладилось с тралом, так что новый мастеровитый и въедливый тралмейстер Иван Иванович Тихов пришелся как раз к месту.

Потом они договорились, кто какой участок будет конкретно контролировать, а потом в течение двух суток ими властвовал циклон, настоящий зимний шторм с ветром до одиннадцати баллов, с обледенением, со снегом, после шторма вдруг потеплело, навалился на море сырой туман, и рыба исчезла.

Еще двое суток они процеживали заштилевшее море, давясь своими и чужими туманными гудками. Меркулов разрывался между указателем эхолота, рыбоискателем и экраном радара, но трал появлялся из серой мути за бортом неизменно тощий, набиралось в нем рыбы на две Сережины торбы. Меркулов сверху видел смутные фигуры копошащихся у трала людей, а внизу, у лебедки, скучного неподвижного тралмейстера Ивана Ивановича Тихова, и, когда спускали трал, Меркулов боялся лишь одного — как бы не намотать его на винт, потому что полотно в штиль обвисало вниз у самого борта, траулер валялся на зыби, как ванька-встанька, да и не видно было в воде ни лешего, и лишь путем аккуратных и сложных маневров удавалось вытравить все как положено, однако циркуляция при этом нередко затягивалась, траулер попадал не на те глубины, что надо, а оба промысловых буя, по которым можно было бы ориентироваться, кто-то подрезал в первый же день.