На мостике больше не разговаривали, подымили цигарками на полночные звезды, по очереди зашвырнули их в обрез с табачной водой, последний, кто курил, снес обрез вниз, вылил за борт, чтобы окурками не воняло, и улеглись. Володька Мисиков до бледного света прокрутился с боку на бок, а кое-что додумать еще и на рабочий день осталось.

В этот день произошло несколько больших и малых событий, а из них особенным был дождь. Звонкий, легкий, быстротечный дождь открытого тропического океана, предваряемый шквалом, испаряющийся, едва успев достигнуть палубы. Даже не дождь, а напоминание о том, что на белом свете существуют дожди, льют ливни, и вообще иногда благословенная освежающая влага щедро низвергается с небес.

Первым пришел шквал, и Граф схватился руками за глаза, залепленные взвихренной ржавой пылью. В пространстве между трюмами, вокруг лебедочной площадки бушевала маленькая колючая буря, кружились смерчи, летели ржавчина, пыль и старая краска. Серго Авакян выключил свою бормашину, прикрыл глаза рукой, а в наступившем сумраке настал звон наподобие того, что бывает в ушах, когда глубоко занырнешь.

Граф с Мисиковым вскочили, но разобрать не успели, что это шумит, как вдруг звон оборвался, вмиг белым парком задымила палуба, повисли тоненькие, как из лейки, нити, сгустились, хоть глаза закрывай, и вода на корявых губах совсем сладкая. Появился рядом боцман, стал торопливо стаскивать рабочие башмаки и носки, потом сдернул берет и выставил лысину навстречу дождю. Граф, глядя на Михаила Семеновича, тоже выдернул ноги из опорков, а Володька, как только мог в дожде, уставился на боцманское лицо: такое оно было размягченное, доброе, дедушкино лицо, что Володька, чтобы остаться самим собой, опустил глаза долу. А там, на палубе, широкопалые белые боцманские ступни неподвижны, рядом Граф приплясывает по-утиному, и дерьмодавы его полнехоньки воды. Володьке снова захотелось посмотреть в боцманское лицо, но дождь уже кончился, дунуло прохладным ветром, палуба снова стала парить, и боцман шевельнулся.

— Благодать, благодать-то, ребята. Ах, чуть-чуть бы его побольше! Так славно палубу скатило, а, Коля?

Граф стоял со смущенной улыбкой, до него начинало доходить, что мало что на свете бывает приятнее чистой палубы, политой теплым дождем.

Боцман выжал носки, вытряхнул воду из ботинок и оставил их сушиться на солнышке.

— Серго, отставить! Берите-ка все по просяному голику да помогите воде, и чтобы ни мусоринки! Шкрябать больше не будем, грех. Палубу сейчас будем красить, пока с нее соль смыта. Ясна задача?

Серго Авакян стал убирать аппаратуру и шланги, Граф с Володькой двинулись за просяными вениками, однако начало покраски пришлось отложить на после обеда, потому что празднику в этот день суждено было продолжаться, теплоход резко накренился на повороте, и по трансляции раздался веселый голос Виталия Павловича:

— Всем свободным от вахт принять участие в ловле луны-рыбы! Рыбакам со снастями собраться у трюма номер два по левому борту. Приготовить поддевы!

Неслыханная команда подняла весь экипаж. Через полторы минуты у второго трюма столпилось столько народу, что Андрей Иванович, будучи одним из ведущих рыболовов, вынужден был разогнать любопытных подальше, чтобы они не мешали размахиваться поддевами.

— В сторонку, ребята, в сторонку, луна-рыба — не шутки!

Судно все еще разворачивалось, слышно было, как переменными ходами работает дизель, и все глазели не на воду, а на мостик, где на левом крыле стоял, прикладывая к глазам бинокль, капитан.

— Ну, кэп дает! — с дрожью в голосе сказал радист. — К рыбе швартоваться!

Поддев у него был свернут на локте, как бросательный конец, и он торопливо подправлял напильником острия крючков.

— Андрей Иваныч, — сказал в электромегафон капитан, — она лежит в дрейфе метрах в двадцати от борта. Сейчас нас к ней поднесет. Цепляйте все одновременно и приготовьте багор или отпорный крюк. Поняли?

Помполит поднял руку, боцман побежал за багром, и все уставились в воду. От столь необычных приготовлений зубы у Графа выбивали морзянку, да и у Володьки Мисикова, стоявшего рядом, руки покрылись гусиной кожей. В воде что-то протяжно блеснуло, и волна плеснула там, как у края причала.

— Ого… — тихо сказал радист. — Ого! — повторил он громче, и тут все увидели в прозрачной голубизне плоское, какое-то овальное несуразное тело, от которого в воде расходились бледно-серебристые отблески, и волны наплывали на него и отхлынывали, как будто это был плот. Диким казалось отсутствие хвоста, словно рыбищу обрубили после головы, толстые и длинные плавники хлюпали в воде, а за ними тело обрывалось, и там темнела глубина океана.

Она лежала плашмя у самой поверхности воды. Вот стал виден знакомый, как у огромного карася, рот, круглый, уставленный в небо, глаз, вот уже заплескались мелкие волнишки между нею и бортом теплохода, тускло-белое брюхо почти прижалось к железу, и Андрей Иванович сказал шепотом:

— Ребята, я начинаю. По очереди, спокойно, со всех сторон…

Ему удалось забросить поддев за ее спину, в основание плавника. И еще четыре четырехкрючковые снасти зацепились за рыбину.

— Более-менее, как надо, — все так же шепотом сказал Андрей Иванович. — Ох, не вытянуть нам… Держите жилки потуже! Ох, не вытянуть!..

Нейлоновые лески натянулись, но рыбина не шевельнулась, по-видимому, крючки даже не пробивали ее шкуру.

— Боцман, багор… — тихо скомандовал Андрей Иванович. — Дотянешься?

— Сейчас, сейчас, — сопел боцман, привязывая к основанию багра обрывок плетеного нейлонового фала.

— Попробуй за жабру или за пасть… Осторожнее… Держите его. Боцмана держите!.. Кравченко, Мисиков, беритесь за фал! Эх, короток багор… Ну, боцман, спокойно, осторожно!..

Боцман перегнулся через фальшборт, долго прицеливался…

— Взялись! — свистящим шепотом сказал Андрей Иванович. — Дружнее! Есть за жабру!

Боцман потянул багор, еле удерживая его двумя руками за самый конец, Мисиков с Графом, толкая друг друга, потянули фал. Рыба словно бы нехотя стала переворачиваться на ребро, глядя круглым удивленным глазом, потом странно, хрюкающе, простонала, единым ударом выбила из рук боцмана багор, порвала все пять нейлоновых лесок, сбила на палубу вцепившегося в фал Графа и с креном, медленно, тяжело, как подводный снаряд, стала наискось уходить в глубину, волоча за собою багор, извивающийся фал и посверкивая блеснами поддевов. И только тут все поняли, как она была огромна!

Никто потом не мог вспомнить, что делал в это время, кричали все или молчали, все делали что-то одно, и шум стал слышен только тогда, когда одни замолчали, другие закурили, а третьи все продолжали размахивать руками и орать, и только Граф сидел на палубе, глотая слезы непонятной обиды и боли.

Рыба исчезла в воде, повернувшись к судну темно-серой спиной, и только нейлоновый фал будто бы еще белел несколько мгновений…

— Вон еще одна! — завопил Серго Авакян. — Смотри пожалуйста, они тут парой!

Это было уже слишком, потому что в волнах снова белело и блестело что-то круглое! Поднялся галдеж, но Виталий Павлович, отставив бинокль, прокричал вниз:

— Спокойно, это неживая природа!.. Это не дичь! Хотите глянуть?

Через несколько минут блестящий белый объект был под бортом, но это был всего лишь большой полихлорвиниловый мешок, туго запакованный, набитый яркими консервными банками, бутылочками, картофельными очистками, цветистыми коробочками, грязными бумажными салфетками. Зачем все это барахло понадобилось упаковывать в такой добротный пакет? Может быть, эти отбросы были выстрелены с патрульной подводной лодки, а в мешок просто забыли уложить балласт, и теперь он мотается по океану…

В тени мешка вились три коричнево-серых спинорога.

— Тьфу, — сказал боцман, растирая распухший от удара палец, — надо новые поддевы делать, на полторы тонны веса. Увела, ехидна, самый лучший багор!