Бороться со ржавчиной начали по правому борту, чтобы успеть за два дня очистить его на ура, тут же загрунтовать и покрасить патентом. Боцман и Серго Авакян работали с пневматической шарошкой, следом за ними шел с визжащей вроде полотера стальной щеткой Толик Румянцев, а Володьке Мисикову с Графом досталась, как всегда, самая неблагодарная участь: ручными шкрябками и щетками они должны были выскребывать ржавчину по закоулкам, куда не было доступа малой механизации. Опять приходилось работать на четвереньках, на коленях да на корточках, опять нещадно потело набрякшее лицо и к полудню до обалдения припекало солнце.

Володька Мисиков от звонка до звонка качался вслед за щеткой, прикусив свои крошечные губки, надвинув каскетку на глаза и не удостаивая Графа ни единым словом. Граф робел и потому тоже молчал. В голове у него все последние дни уже не роились беспорядочные звуки и афоризмы, но звучало одно бесконечное «Болеро» Равеля. На карачках скребя рыжую ржавчину, Граф внимал мелодии верблюжьего каравана и ничего не мог поделать с собой. Взикали щетка, шкрябка и веник, иногда колокольцем звенел мусорный совок, звякало ведро, и, как шелест песка по барханам, только вдоль борта — шипение пены, сухое шипение пены. И даже тень Володьки Мисикова колебалась над ним плавно и зыбко, как тень груженного скарбом дромадера.

Перерыв мук и зеленый оазис покоя наступали тогда, когда по трансляции раздавалось: «Вниманию экипажа! В бассейн подается свежая вода». Это означало перерыв работ и массовое купание. Граф еле поспевал за Мисиковым, который бежал к четвертому трюму, мимоходом становился под шланг и затем рушился в бассейн в чем был. Граф же стеснялся своих прыщиков и своих грязных ног, но еще больше стеснялся купаться в робе, и потому долго оттирался под душем, забирался на трюм, обмакивал ступни в тазу с раствором хлорки и грустно медлил: в бассейне было уже не протолкнуться. Его дощато-брезентовые стенки трещали под напором буйства и веселья, взлетали за борт и на палубу фонтаны воды.

Граф попадал в бассейн в последнем эшелоне, вместе с Таней, поварихой и стармехом. Стармех Василий Иванович без женщин не купался, но, поныряв в тесном бассейне, подергав за ноги визжащую повариху, утопив пару раз улыбающуюся Таню, Василий Иванович молодел на десяток лет, вылезал, улыбаясь, располагался в сторонке и начинал с достоинством курить.

Граф при них жался в уголок, а если окунался, то закрывал глаза, боялся, потому что еще вчера обжегся, открыв глаза в воде: в голубом проплыли вдоль лица исходящие из алого купальника розовые с золотизной поварихины ноги, съежилось у Графа сердце, и он выскочил из бассейна, выхаркивая из легких воду и выжимая из глаз саднящую соль. Бывало, в Кременчуге он видывал и не такое, и даже целовался с двумя девушками до самозабвения, но тут, на десятом дне от порта, все оказалось не так.

Таня плавала неплохо, всем улыбалась, и было понятно, что ей хорошо в этом звенящем и плещущем мире, под солнцем, у мокрого брезента, на горячем железе под взглядами всего экипажа. Она быстро обводила себя ладонями, отряхивая капли, словно вылепляла саму себя из воздуха и воды, переступала по нагретой крышке трюма, сдергивала резиновую шапочку, трогала волосы и снова улыбалась всем. Тогда Мисиков вставал, со свистом сплевывал за борт и боком падал в бассейн. На том и конец перекуру.

Кто куда: одни в машину, другие — драить палубу, третьи — обед варить да белье стирать, некоторые — продолжить солнечные ванны, а иные — в каюты, поспать в холодке. Кому что по традиции и по распорядку дня…

— Володь, а Володь, ты чего же говорить не хочешь? Ты чего же?

— Да все того же, Граф, — только и ответа нашлось у Володьки.

И Граф от него отстал, тем паче, что опять надо было припасть к комингсу трюма да взяться за сварной шов на стыке с палубой. Кто изведал, тот знает; нет ничего хуже, чем пытаться очистить от ржавчины и сварочной окалины шов, если сделан он машинной сваркой да не зачищен с постройки — корявый, сморщенный, перевитой, как трос. Тут попотеешь, потычешь шкрябкой, щеткой так-сяк, а боцман все недоволен!

Солнце жарит беспросыпно, ни ветерка над океаном, а тут, у комингса, и вовсе не чувствуется никакой свежей струи, даже на полном ходу: воздух обтекает надстройку, гладит с боков ходовой мостик и взлетает вверх за корму вместе с мутным дизельным дымом. В этом дыме плавает, колышется, как чайка на волне, белый клотик кормовой мачты. И когда еще наступит акклиматизация!

Дизеля начали дымить, потому что изменился у них температурный режим, и надо бы делать перерегулировку, но стармех, погадав в штурманской рубке над атласом климатических данных, решил потерпеть еще денек, пока не подойдет нагрев воды к тропическому номиналу… а уж там можно будет и подрегулировать дизеля на все предстоящее в тропиках время.

Но Граф этого не знает. Он работает, опустив голову к палубе, к ржавчине, надоевшей, проклятой. Интересное дело: пот глаза заливает, во рту, как в парилке, сухо, а нос размок, хлюпать им приходится. Краем глаза видно, как время от времени почесывается Володька Мисиков. У Володьки штаны с рубахой посерели, пылью выступила на них соль, некоторые пылинки настолько большие, что блестят. Под солевым покрывалом вдвойне потеет Володька, соль его кусает, а не понял еще, что нельзя купаться в робе.

Жара! Железо скрежещет противно, зубы у Графа от этого скрежета свербят, а щетка в руках Серго иногда выдает такую ноту, словно это не щетка, а бормашина, и тогда не только зубы, но и колени судорогой сводит. Чтобы забыться, Граф ищет такт, ритм для щетки, и мало-помалу верблюжий караван снова пускается в путь по барханам, с визгом взлетает рыжая пыль из-под неторопливых копыт.

Через полчаса, сталкиваясь с Володькой Мисиковым, Граф не выдерживает:

— Володь, погоди, давай шкрябки сменим. У меня совсем ступилась.

— Пошли к наждаку, — согласился Володька.

И они перебрались на левый борт, где в закутке рядом со шкиперской оборудована у боцмана небольшая мастерская: тисочки, наждак, электродрель, точило.

Заверещал каменный диск, брызнули веером искры, и шкрябку выбило из рук Графа.

— Держи, дворянство! — прикрикнул Володька Мисиков. — Держать, что ли, не можешь?

— Погоди, Володя, ей-богу, руки устали. И палец, видишь, порезал.

— А! — Володька взялся сам, но и у него вышло не лучше: шкрябка ерзает по диску, шуму много, а толку — шиш, не затачивается каленая рессорная сталь.

— Погоди, Володь, сейчас рука отойдет, направим… Здорово тебе на судкоме вчера досталось?

— Все мое, другому в карман не переложишь… Как хотели, так и вклеили…

— Все за шторм?

— За все.

— А ты что же?

— Балбес ты, Граф!

— Я как друг, а ты…

— Ну все. Давай-ка шкрябку, пока нас как бездельников не засекли.

— Может, молотком эти зазубрины?

— Сказал!.. А черт их знает, может, и молотком…

Пока они пристраивались у тисков в надежде выправить зазубрины молотком, появился боцман.

— Так… Ну что тут у вас?

Граф протянул ему шкрябку.

— Кха! — сумрачно кашлянул Михаил Семенович. — Положи молоток на место.

Боцман медленно, как на инструктаже, снял с крючка и надвинул на глаза защитные очки, натянул рукавицы.

— Включи.

Засвистела сталь, слетающая с твердо прижатой к наждаку шкрябки, и, когда боцман перевернул ее, прямо на глазах протаяла по краю светлая полоска. Четыре раза повернул боцман шкрябку, посмотрел на свет и сунул в воду под точило.

— Крути.

Правил он ее, держа наискось, будто кухонный ножик.

— Хватит.

Стряхнув на верстак рукавицу, Михаил Семенович сбрил шкрябкой присохшую к пальцам краску, попробовал лезвие на ноготь и отдал шкрябку Графу.

— Мисиков, давай твою. И следи внимательно, как надо делать. Второй раз учить не буду. Смотри.

Получается, что я все о прошлом да о прошлом, о том, что было, а вам пора уже знать и то, что будет. Поверьте, в будущем происходит не меньше событий, чем в прошлом и сейчас.