— Да, — сказал я.

— Да так, ничего, — то улыбаясь, то складывая улыбку, ответил Федя. — Говорят, будут снимать нашего кэпа. За развал…

— И за меня тоже, — добавил боцман.

— Ты-то при чем? Мисикова склоняют…

— Ты где это слышал?

— Как где, в комитете плавсостава.

— Видишь, как ты вовремя!

— Не жаль кэпа, Федя?

— Жаль не жаль… Всякий он у нас был, сами знаете. Жаль, конечно. Хотя меня он бы не пожалел…

— Это верно, Федя. Не жалей. Знаешь как он о тебе говорил? — спросил третий механик.

— Для чего мне, Алексеич? Мне с капитаном делить нечего. Я, Миша, с тобой потолковать пришел. Дело у меня.

— Погоди, — взял его за плечо третий механик, — послушай, что он о тебе говорил, пригодится. Федя, говорит, не флюгер, Федя тоньше флюгера. Флюгер реагирует на ветер, а Федя реагирует даже на запах ветра… Ты понял теперь, какой ты есть?

— Да уж куда яснее, — сожалеюще улыбнулся Федя, — зря он так. Я капитану не судья. Повыше люди найдутся. Я ведь к тебе, Миша…

— А ты не стесняйся, здесь все свои, — ответил боцман, навинчивая стаканчик на флягу. — Говори.

— Я лучше потом, если не хочешь. Правильно я говорю, Василий Иванович?

— Вот уж твое дело, — ответил стармех и ушел в комнату, старательно закрыв за собой дверь.

— Ты, Серго, иди-ка тоже к стармеху, чтобы он не скучал. Иди, Серго, иди, телевизор знаешь как включается?.. Ну вот, Федя, теперь тут совсем свой коллектив, с приемки судна все вместе. Посмотри, со всеми присутствующими ты выпивал, и даже не раз, про хлеб-соль говорить не будем. Тут все тебе ровня, даже комсостав. Ты ответь-ка еще на вопросик, Федя. Ты не знаешь случайно, кто это письма слал туда-сюда, какая у нас на судне аморалка? Кто со злом и несправедливостью боролся? Не знаешь?

— Откуда мне? — поворачиваясь к вешалке, ответил Федя. — Я и не слышал про это.

— Но знаешь, а за шапку правильно берешься!..

— Отставить, Федя, отставить! — остановил Федю боцман. — Ты у меня дома в гостях каждый приход бывал. Дети наши дружат. За столом мы везде с тобой рядом сидели. Ты мне скажи, Федя, ты ведь знал тогда в гаштете, что Мисиков за шнапсом пошел? Не знал? Ох, знал ты все, Федя! Только ведь тебе со всеми дружить надо было. Ты думаешь, можно дружить сразу со всеми? Настоящей дружбой? А вот меня ты хорошо научил, как быть для всех одинаково хорошим… Ты ведь меня с Мисиковым бросил, все равно как на ничейной полосе… Сбежал ты, Федя, себя ты спасал. Ты думаешь, спас? А чего ты на кэпа кляузничать решился? Поддержку тебе гарантировали, что ли? Жора Охрипчик? Дурак ты, Федя. Охрипчик всю жизнь будет марки в карточках наклеивать. Прогадал ты, Федя.

— Да что вы на меня бочку катите? — оскалился Федор Иванович, сжал кулаки и даже двинулся в нашу сторону. — Да я сам за капитана! И не знал я про шнапс. А ты тоже — кореш называешься! Да капитан любого раздавит — и не оглянется! Я их вон понимаю, комсостав все-таки, а что ты, Миша?

— Ты, Федя, стань вольно. Заправься. Ты, извини, за берет правильно брался, как положено. Надень головной убор-то. Пальто не забудь. Кру-гом!

Нас было четверо, и каждому, чтобы проводить Федю до подъезда, досталось по этажу.

Пассат начался! Виталий Павлович заметил это еще тогда, когда швартовался к луне-рыбе. Просто, пока шли неизменным курсом, слабый ветерок, дувший почти прямо в корму, не был заметен, а когда повернули на обратный курс, он сразу обнаружил себя. Этот ветерок и обеспечил удачную швартовку к рыбе, понадобилось лишь выйти на ветер от нее и в нужной точке остановить теплоход.

Пассат поднес судно к добыче, которой не суждено было состояться.

К вечеру ветер с северо-востока стал настолько ощутимым, что на волнах кое-где возникли гребешки, и стало возможным без боязни духоты открыть окна и иллюминаторы по правому борту и выключить «кондишн». Да, это был настоящий устойчивый, неизбежный, как судьба, пассат, которого с таким нетерпением добивались парусники, обессилевшие лавировать в погоне за случайными ветрами Конских широт.

В каюте с окнами настежь сразу потеплело, но зато воздух лишился синтетического привкуса, стало слышно открытое море и неуловимый аромат свежепросоленного ветра перебил запах цветов, одеколона и книг.

Это сразу заметил Андрей Иванович Поздняев, когда зашел посумерничать к капитану.

— Ловишь море, Виталий?

— Да, пока пассат не просолился.

— То есть?

— Он ведь сейчас спускается к нам сверху, с высоты нескольких километров, по склону субтропического антициклона. Дальше он пойдет над поверхностью моря я вберет в себя соль. А пока — он еще свеженький. Что у вас опять с глазом?

— Теперь с пониманием дела дышать буду. А глаз… Раздражение пошло от соли. Доктор посоветовал пару дней без стекляшки походить. Что, похож на пирата?.. Ты не хотел бы сегодня побеседовать с Георгием Васильевичем, Виталий?

— Признаться, не имею желания.

— Дело в том, что по этой командировке он доклад с выводами делать будет.

— И еще какой, судя по его целеустремленности. Андрей Иванович, он же не делом интересуется, а факты под какую-то свою концепцию подбирает, разве вы не видите? И потом… есть более существенные для производства моменты, чем личные промахи Вити Полехина. Жанна Михална из женсовета первой ласточкой была?

— Ты думаешь, ты во всем прав?

— Не думаю. Но, во-первых, с этим покончено. Во-вторых, не все романы на фронте были пошлыми, не всё и тут любовь до Нордкапа или до Скрыплева.

— Посочувствовать могу, а одобрить — извини!

— А то я не вижу! Было — домой после рейса стал ходить, как на службу. Разве это для моряка годится? Но я разобрался. Если нельзя сберечь все, надо беречь главное. Так и порешим.

— Надо предусматривать главное, Виталий.

— Ну, Андрей Иванович, для этого надо быть таким центропупом! Я не сумею…

— Были прекрасные люди, которые это умели.

— Мне до таких далеко. Я, так сказать, простой советский капитанчик… Ладно, не буду. Помполиту спасибо, что позволил самому во всем разобраться.

— Ха, — засмеялся Андрей Иванович, — я не сторонник благородства по принуждению. Ты, Виталий, взрослый человек и руководитель, еще бы я тебя учил. Ты сам себя учить обязан, без этого ты будешь просто фанфарон… Ты вот хорошо выступал на судкоме, Родена вспомнил, о призвании говорил. А ведь художник работает по призванию, но как быть с призванием для миллионов? Еще конкретнее: что сделать, чтобы у нас тут, в экипаже, все трудились по призванию? Или хотя бы как по призванию?

— Вы что, об этом хотите говорить с Охрипчиком? Так он же не поймет! Любая серьезная беседа немыслима без разбора недостатков. Тезисы надо подтверждать примерами. С Георгием Васильевичем я этого делать не хочу. Не вижу в нем самостоятельности. Не надеюсь на его трудовую биографию: он же канцелярист! Ничего, Андрей Иванович, честно говоря, кроме раздражения, он у меня не вызывает. Пусть смотрит на океан, зарабатывает свою валюту, в этого достаточно.

— Он послан обобщать опыт, и он будет докладывать… Знаешь какую новость я от него узнал? Оказывается, прежде чем послать боцмана красить форштевень, старпом взял с него расписку, что боцман пожелал лезть туда сам, добровольно.

— Я уже слышал, проверял. Он только предложил боцману расписаться за инструктаж по технике безопасности.

— Думаешь, это все порядочно?

— Не думаю. Дымкову трудно найти границу между требовательностью и самоуправством, он не чувствует себя сильным, а поэтому…

— Мы с ним еще повозимся, Виталий.

— Ну да, если он будет терпеть и дальше наши педагогические усилия.

— Кто же будет на Кубе первым, мы или «Волочёк»?

— «Волочёк», Андрей Иванович, это точно. Только что из дока! Видели на карте?

— На карте — то на карте… Тут никакого завалящего попутного теченья не найдется?

— Так оно же будет работать и на него. На полсуток, а то и больше, он будет впереди.