Меркулов спустился на палубу, чтобы по следам на трале проверить, каковы на самом деле были грунты, потому что, кажется, сошли они в конце ложбины с глины, да и с глубиной слегка промахнулись, трал поднимали с ямы. И точно, по коричневым мазкам на килях досок определил, что заканчивали траление на марганцевом иле, это уж когда уменьшали ход, а до того, значит, минут на десять — пятнадцать задрали трал над грунтом, штурман запись на эхолоте проморгал, могли бы рыбы взять чуток больше.

Тут чуток, да там чуток, а набирается с куток. Нет, надо самому на мостике постоять, пока дорожку не намнем до полной очевидности…

Меркулов с тралмейстером согласился, чтобы трал опорожнить за два раза, глядя, как тот бойко пересчитывает узелки сети, определяет усадку трала. Выходило без перекоса, сетное полотно стянуло ровно, когда Тихов на выбор складывал участки сети пополам, узелок становился к узелку, и нить льнула к нити.

Первую половину улова вылили не совсем удачно, даже показалось, что это Тихов растерялся с дележным стропом, отпустил немного, вот и высыпалась часть рыбы мимо ящика на палубу, под ноги траловой лебедке; такой блекло-серебристый, с розовым, веселый водопадик. Тралмейстер громко заматерился, но расплескавшаяся по палубе рыба пришлась как праздник. Кок Сережа Санин, поскальзываясь, бросился со своей острогой в самую гущу, свирепо цедя воздух сквозь зубы и норовя подцепить на трезубец рыбку покрупнее, покруглее, а за Сережей бросились подбирать ее голыми руками и остальные.

Меркулов выждал, пока они нарадуются, вдосталь наколют руки, крутанул над головой трубкой и приказал всем кончать этот базар, бездельникам приступать к обработке рыбы вместе с вахтой, штурману сдвинуть траулер на три кабельтова к востоку, матросам шкерить окуня, зубатку, пикшу и треску, а рыбьи головы и весь прочий прилов: сайду, пертуев и пинагоров — пустить на муку.

Ветер к тому времени покрепчал, волны перехлестывали фальшборт, розоватило воду низкое солнце, судно дрейфовало так, что и ход для спуска трала не требовался. Подвахта смоталась в каюты одеваться потеплее, рыба стихала, и только Сережа Санин воевал с острогой в погоне за каким-то необыкновенно живучим окунем.

А тут еще вылили из трала остатнюю рыбу, и снова часть ее хлынула через буртик, и Сережин окунь затерялся бы в толпе, если бы Меркулов не свеликодушничал, наступив окуню сапогом на хвост.

Окунь был хорош, с загривком как у быка, пучеглаз, ярок как петух, и шипы плавников у него были напряжены, как стрелы перед спуском с тетивы.

Сережа дотянулся до окуня, Меркулов приподнял сапог, но окунек так мотанул хвостом, что Сережка растянулся бы на рыбе, если бы Меркулов снова не пожалел его, придержав за ворот свободной рукой. Поддержка помогла, Сережа успел сунуть окуня в мешок, но тот продолжал бунтовать. Сережа шатался от его ударов.

— Вот это окунишка! — вместо «спасибо» сказал он Меркулову.

— Ты знаешь, сколько ему лет?

— А сколько?

— Лет тридцать, не меньше.

— Ну да?

— Вот те и да. Окунь медленно растет, считай, что тебе достался уникальный. Самки у него сейчас в Норвежском море, вот он и зол.

В подтверждение меркуловских слов окунь выдал Сереже отменный пинок и стих. Сережа ойкнул, охнул, мешок ухватил за край и заспешил на камбуз, шатаясь временами от взрывов ярости, сотрясавших мешок изнутри.

— Ты на рыбалку выходи с кастрюлей, а не с торбой, тут тебе не речка, — напутствовал его Меркулов, — а консультантом насчет ухи салогрея пригласи, он это дело в тонкости постиг!

Второй спуск трала должен был пройти быстрее, чем первый, но неожиданно зацепилась распорная доска на носовой траловой дуге, никак не могли там отдать стопорную цепку. Меркулов, психанув, собрался бежать туда с мостика сам, но тралмейстер опередил его, повертелся, как обезьяна, вокруг дуги, шевельнул, стукнул что-то ключом-крокодилом, помахал этим же крокодилом перед матросскими носами и тут же оказался на своем командном пункте у траловой лебедки; матросы и ахнуть не успели, как дело пошло. И Меркулов снова самолично вывел корабль на курс траления, на этот раз в обратном направлении и несколько выше по склону покатого подводного холма. Дым из трубы повалил еще гуще так как приходилось идти против ветра и механики из машины выжимали все.

Один из матросов часто махал пикой, подавая рыбу, а за рыбоделом дробно стучали шкерочными ножами все свободные от вахты, получалось еще кое у кого весьма неважно, мешали и холод, и соседи, и надвинутые на головы капюшоны, и недостаточно острые ножи, а главное — то, что слишком мало эти люди работали вместе, авралом, и рыбмастер Филиппыч, по прозвищу «Профессор», подскакивал то к одному, то к другому, объясняя, как брать рыбу, как рубить ей голову, как пластать, как изымать окуневые жабры и куда, наконец, должна лететь тушка, куда печень, куда требуха.

Шкерка рыбы у самого Филиппыча шла ювелирно: чик — раз! — готово! Но после десятой — двенадцатой рыбины он скисал, ибо кончалась сила в руках, удар становился не тот, да и пальцы, четверть века отмахавшие на холодном вотру, переставали гнуться в сырых перчатках.

Квадратное озерко рыбы в ящике мелело, шумела вода в рыбомойке, суетились засольщики, и Меркулов понял, что через несколько тралов, если, конечно, рыба не повалит валом, можно уже будет обходиться при обработке одной вахтой, люди во вкус и азарт войдут, придет сноровка и тогда обнаружится, что локтями в тесноте толкаться ни к чему.

Несколько неприятным Меркулову показалось то, что не стоял в общем ряду за рыбоделом Иван Иваныч Тихон. Он сменил стопорную цепочку на носовой траловой дуге и непонятно зачем занимался теперь очисткой большой сельдяной бочки.

Меркулов, удостоверясь, что траулер идет как надо, спустился сам погреться за рыбоделом и хотел пригласить Тихова, но раздумал, глядя на гомонящих чаек — верную примету того, что рыба будет: на безрыбье чайки молчат.

Меркулов потеснил Чашкина, орудовавшего головорубным ножом, толкнул его локтем в бок:

— Ну, время волосы стричь?..

Первая уха по балкам, которую изготовил Сережа, была единогласно вылита за борт.

А Люба в это время пробиралась к выходу в переполненном троллейбусе, цепляясь за поручень, и за ней настойчиво, раздражая запахом парикмахерской и вина, тесно передвигался молодой человек с открытой вьющейся шевелюрой, в красивой нейлоновой куртке и свитере с отложным воротником. Он очень хотел быть с ней рядом.

Троллейбус натужно тянул к Семеновскому озеру, вставали за его плоской серой гладью нереальные в вечернем свете сборные, типового проекта, дома, а видны они были лишь потому, что на передних сиденьях пассажиры детсадовского возраста рукавичками стирали со стекол туман: снаружи стоял мороз, а тут порядком надышали.

Любе было ужасно некогда, потому что надо было заскочить к портнихе, потом постараться сделать маникюр, а потом успеть еще к двадцати часам в УКП, где сегодня предстоял зачет по теории чисел. Откровенно говоря, маникюр и предназначался для зачета, потому что преподаватель был сед, тонок и представителен, как артист, и девчонки давно говорили, что у него на зачетах горят только неряхи.

Так что Люба спешила, а тут еще в троллейбусе привязался к ней этот элегантный обормот в свитере. И что они вечно к ней пристают!

Люба остановилась против отсека с малышами, ибо проход дальше был закрыт четырьмя тетями с большим количеством сумок и авосек. Парень в нейлоне тут же пристроился рядом, используя каждый толчок на каждом выступе дороги, чтобы прикоснуться к ней.

— Слушайте, гражданин, — громко сказала Люба, — держитесь как следует!

Тетки оглянулись на них, а парень тихо и раздельно сказал ей сквозь зубы:

— Не митингуй…

Ух как полыхнуло у Любы сердце! Она посмотрела на любопытствующих женщин, придвинулась ближе к парню и спросила тихо и тоже с томлением: