Тысячемильный веер радиополя с шелестом стрекозиных крыльев вращался вокруг высокой оси Панкратьева, и штурману прихваченного циклоном судна оставалось лишь попрочнее расставить ноги, нацепить наушники и подсчитать пролетающие над ним точки и тире. Или увидеть их опадающие всплески на экране электронно-лучевой трубки. Цветная линия на карте соединяла его, вцепившегося в кромку прокладочного стола, и дежурного на радиомаяке, преодолевающего зевоту под гудение и пощелкивание аппаратуры.

Когда белые горы с зеленоватым отломом ледника прорезались тремя вертикальными, от воды до облаков, линиями, боцман с матросами уже расчехлили катер, механики прогрели и опробовали мотор. Набор хирургических инструментов и аптечка были наготове, а доктор, в полушубке поверх спасательного жилета, приплясывал на мостике рядом с капитаном.

Потом из чернильной воды всплыла заснеженная полоска берега, и полосатые мачтищи Панкратьева еще глубже ушли в небо, надвинутое на склоны гор.

Капитан приказал помигать прожектором в сторону домиков у центральной мачты.

У берега плавали, сближаясь и расходясь, два айсберга. То ли переменные порывы ветра, то ли характер глубин, то ли течение мешали им выбраться наружу. Оба айсберга, видимо, недавно откололись от ледника Борзова, потому что стенки их светились свежим льдом. Конечно, эти айсберги были не гиганты Антарктики, но и их бы с лихвой хватило для нашего «Валдая».

Виталий Павлович долго рассматривал айсберги в бинокль и морщился, пока мы крались к месту якорной стоянки.

От домиков на плоской вершине острова Панкратьева, сцепленных друг с другом высоким крытым забором, спускался вниз трактор с волокушей, и плавный их след чернел на отлогом склоне.

Зигзагообразные забереги стерегли сушу, но это был игрушечный лед по сравнению с тем, каким мы только что прошли от Шпицбергена.

В шлюпку были брошены лучшие силы: боцман сидел на баке, старпом стоял у штурвала, доктор пристроился на своих ящиках, третий механик, выгнав Федю Крюкова, контролировал мотор, по банкам пытались галдеть все свободные от вахт. Однако старпом быстро навел порядок, и мы порулили прямо на скособоченную избушку у среза воды.

Пришлось долго долбить припай, пока мы не добрались до льда, способного выдержать человека.

Подошел трактор. В волокуше скорчился под шубой молодой парень с закрытыми глазами, в серой ушанке и с таким же серым лицом. Рядом с ним лежал карабин и еще — невиданное дело! — сидела женщина, блондинка, в стеганых штанах, телогрейке и валенках, уговаривала пария потерпеть. Мы осолопели.

— Что с ним? — спросил доктор.

— Спазма желудка или, может быть, кишечная непроходимость, — испуганно ответила блондинка.

— Вы кто?

— Фельдшер…

— Н-тэк! Ну давайте, — скомандовал доктор.

Но только мы подступились к парию, как он застонал, заколотился, поджимая колени к подбородку.

— Леша, миленький, потерпите, скоро вас на корабль привезут, — покусывая губы, заговорила женщина. Но парня била такая боль, что вряд ли он ее слышал.

— Напрасно вы его сюда везли, — строго сказал доктор, — его надо сначала обследовать.

Блондинка заплакала.

— Это можно сделать здесь, в избушке, — предложил доктору спрыгнувший с трактора коротко остриженный, с непокрытой головой человек. — Я приказал там протопить, когда узнал, что вы на подходе. Успокойся, Муся… Так что же? Стол в избушке хороший. Начальник маяка, — спохватился он и протянул руку доктору.

— Хорошо, — решил доктор. — Вы и вы, тащите его. Ничего, пускай орет. Вы — за инструментом в шлюпку. А вас, вас и вас я прошу со мной, — сказал доктор блондинке, начальнику маяка и старпому.

Старпом пожевал губами, достал «Беломоринку», но доктор успел удивиться раньше:

— Нет, что вы! Это же так ответственно, и вы обязаны там быть!

Парня утащили. С трактора, кряхтя, спустился водитель, выволок за собой карабин.

— Эк вы тут вооружены, — сказал Миша Кобылин, — группа прорыва.

— Ага, — согласился заросший до глаз водитель, — медведей прорва.

— Врешь ведь…

Выскочил из дома начальник маяка с резиновой грелкой.

— Ребята, горячей водички, срочно!

— Вон — радиатор, — кивнул боцман. — А взамен льду покрошите — мигом растает. Только не морского. Тут два литра и дела.

Водитель слил воду, натрамбовал в порожнее ведро снегу, примостил ведро у работающего мотора.

— Что же — медведи? — подступились ребята.

— А ничего. Строители мы. Кое-что тут доделать надо было, поремонтировать: водопровод с озерка, баню, другу каку коммуникацию. Нас последним рейсом брать будут или вертолетом. Лешка-то нож на него навесил, — кивнул он на трактор, — да пошел ровнять траншею. Кормежка неважнецка пошла, сплошь перловка. Они зимовочный запас берегут, а и мы поиздержались. Ну, Лешка наш, значит, того… бульдозер тарахтеть оставил, отошел в сторонку с трассы да… только орлом нахохлился, а тут медведь! Белый, желтый, голодный видать, прет — не до смеху! За все лето раз медведя и видели-то, на том берегу, а тут — вот те на! Как Лешка на бульдозере оказался — не скажу, только сшиблись они с медведем грудь на грудь. Он его и подмял под нож! Мы когда заявились, медведь еще ревел маленько… Ружьев-то ребятам не давали, чтобы не баловались, значит. Эва как! Зря доктор на фельдшершу, она Лешке и слабительного и рвотного — ништо, отказала механика. Никак не может разогнуться парень… Чего курите-то? Откуда знаю? Как откуда, когда я сам после Лешки трактор чистил?..

Тут похохотать бы, но бульдозерист застонал, закричал дико в избушке. Оттуда выскочил старпом, долго перхал в сторонке. Стоны стали тише.

Мы закурили, присев на чурбаки с подветренной стороны избы. Рублена она была на скорую руку, но плотно, как крепость, зачугуневшие в воде плавниковые бревна уже не расщипывало время, железные крючья, вбитые у входа, покрылись окалиной.

— Избушка-то, кажется, древняя, — заметил старпом.

— Древняя и есть, — сказал бородач, — Седов в ей зимовал.

— Седов?!

— Ну, а кто же? В ей летом, когда груз идет, столовая и пекарня, а зимой моторы со шлюпок хранят. Седова изба и есть.

Мы курили, заслоненные от ветра низким домиком, принадлежавшим когда-то очень русскому человеку Георгию Яковлевичу Седову. А вон там, по-видимому, простоял во льду почти год его «Святой великомученик Фока». Сюда же, значит, прилетел, еще не зная о смерти Седова, на брезентовой этажерке Фармана первый полярный авиатор Ян Нагурский и нашел тут, в избушке, почту экспедиции, адресованную Большой земле.

Задумчивее закурилось на чурбачках. Впереди, по ту сторону плоского пролива, зыбко просвечивала на изломе стена сползающего с неба ледника Таисии. Рядом наполнялись снегом вытащенные по деревянным рельсам шлюпки. Чернел хлам. Побрякивала дверь. Даже самые трепливые матросы притихли. Аромат романтики перестал щекотать им ноздри, обыденность обстановки наползла ощутимо, как ледник, и тогда, наверно, раскусилось непростое величие первых, такое же негромкое, как их кораблик, спичками мачт подпирающий купол.

— Вот это экскурсия, — резюмировал боцман и даже ненадолго стащил шапку. Мы с уважением посмотрели, как снежинки облетают его лысину…

Потом все делалось очень быстро. Подступила метель. Доктор за руку попрощался с бородачом, начальником и Мусей; утихшего парня, закутанного в две телогрейки, на шубе донесли до припая сквозь толпу, выросшую за счет набежавшего маячного люда. Боцман с сомнением оглядел лед и велел нести парня двоим. Мне достались ноги, а Сережа Авакян держал его под мышки. В трех метрах от шлюпки лед проломился, Серго раздробил спиной брызнувшие льдинки и исчез с головой, парень упал на лед, а я почувствовал, как огонь добежал от подошв до брючного ремня, и замер. Пришлось вздернуть парня на плечо и тащить к шлюпке. Застревали в ногах и лезли в лицо распустившиеся телогрейки, и было страшно: вдруг угожу в яму? Хорошо, что помог вынырнувший сбоку Серго. Когда отдавали парня на шлюпку, я увидел, что он смотрит на меня благодарным коровьим глазом. Потом нам с Серго досталась лишняя шуба, а бородач приволок с волокуши огромный мешок: