— Капитан, почему вы мне не верите? Я говорил правду. Я сказал уже: я не могу передать ваше послание; и если мне хочется, чтобы вы избавились от своих пороков, это не значит, что я к вам не расположен.

— Пороков? Моих пороков? Они у меня есть, это верно. Но они есть и у вас,и что, если ваши грехи тяжелее? — выкрикнул Деврё, вновь рассвирепев. — И вы, преисполнясь духовной гордыни, приходите сюда, чтобы увещевать и поучать, чтобы ранитьнесчастного, который, быть может, не так грешен, как вы. Обо мне говорят дурное? Вы слышали, что мне случается выпить лишний стакан… а с кем этого не бывает? Вы ведь не чураетесь вина — возможно, вы пьете больше меня, но умеете это скрыть; и вы готовы выслушивать любого гнусного клеветника из числа тех негодяев, что благодаря вашей так называемой милостыне вольготно предаются порокам и безделью; и вы полагаете, что творите благие дела — избавьте нас от подобного милосердия! Каково милосердие — отказаться передать мою несчастную записку; да вы просто бездушный фарисей.

Несомненно, бедный капитан Деврё не владел собой: он был рассержен, впал в ярость, почти обезумел — и совершенно забыл о подобающей вежливости. Увы, как говорит Иов: «Вы придумываете речи для обличения? — На ветер пускаете слова ваши». [50]

— Да, бездушный, жестокосердный фарисей! — Поток ревел, ветер бушевал; ночь и буря завладели бедным Деврё. — Вы каждый день твердите молитву… проклятое лицемерие… не введи нас во искушение… но вам нет дела до того, к чему ваши гордость и упрямство толкают меня… вашего ближнего.

— Ах, капитан, вы на меня сердиты, но все же я в этом не виноват; если человек в раздоре сам с собой, то как ему поладить с другими. Вы сказали немало несправедливых и, возможно, неподобающих слов, но я не стану вас упрекать; гнев и волнение спутали ваши речи. Когда кто-нибудь из моей паствы впадает в грех, я каждый раз обнаруживаю, что виной всему — недостаток молитв. Капитан Деврё, не случалось ли вам в последнее время пренебрегать должными молитвами?

Капитан, обратившись к огню, изобразил на лице отнюдь не приятную усмешку. Но доктор это стерпел и лишь произнес, обратив взгляд к небесам: «Господи, если бы ты был здесь, не умер бы брат мой». [51]

В голосе простодушного пастора, когда он произносил слово «брат», звучала доброта, даже нежность; Деврё был задет за живое, и пробудилась лучшая сторона его натуры.

— Мне жаль, сэр, поверьте. Вы чересчур снисходительны… мне оченьжаль. У вас ангельское терпение, сэр… вы само благородство, а я такой негодяй. Лучше бы вы меня ударили, сэр… вы чересчур добры и терпеливы, сэр, вы чистейший человек… и как я мог так говорить с вами? Это испытание, сэр: если вы сможетеменя простить… простить мой грех… вы увидите, я переменюсь, я стану другим человеком. Клянусь вам в этом, сэр. Я исправился, сэр… исправился, но не верьте мне, пока не убедитесь сами. Добрый самаритянин ^{162} , не ставьте на мне крест… моя душа как открытая рана.

Ну что ж, они поговорили еще немного и расстались друзьями.

Мистер Дейнджерфилд посетил этим вечером клуб и был скорее в хорошем настроении, чем наоборот, разумеется, пока речь не зашла о бедняге Чарлзе Наттере. Когда же это случилось, он помрачнел, вздрогнул, мотнул головой и произнес:

— Плохи дела, сэр. А где его несчастная жена?

— Она ночует у нас, бедняжка, — сказал майор О'Нейл мягко, — и ни о чем не имеет ни малейшего понятия. От души надеюсь, что она ничего не узнает.

— Ну, сэр! Ей придется узнать. Но она ведь могла услышать и худшую новость? — отозвался Дейнджерфилд.

— Ваша правда, сэр, — произнес майор; он перестал набивать трубку и устремил на Дейнджерфилда спокойный, но многозначительный взгляд, а затем кивнул и опустил веки.

Как раз в это мгновение вошел Спейт.

— Ну что, Спейт?

— Да, сэр?

— Вы видели тело?

Следом посыпалось еще полдюжины вопросов, а молодой человек, озябший и взъерошенный, приветствовал собравшихся и подошел поближе к огню, чтобы обсохнуть: на дворе стояло ненастье и сыпал снег.

— Ну и вечерок, джентльмены; я поворошу огонь, с вашего разрешения… да, я его видел, беднягу Наттера… зрелище жуткое, скажу я вам; эй, Ларри, принеси-ка мне большой стакан пунша… правого уха нет, и от правой руки тоже почти ничего не осталось… и будь добр, такой, чтоб обжигал… и, уф — меня чуть не вывернуло… рыбы, вы ведь понимаете… жалею, что меня туда понесло… помните распивочную Догерта в Рингзэнде?.. Он там, в задней гостиной; лицо почти не изменилось — просто на удивление.

И мистер Спейт, опершись локтем на круглый столик и водрузив ноги на каминную решетку, стал потягивать дымящийся пунш; он отвечал на вопросы, вместе со всеми строил предположения, а тем временем оттаивали и душа его, и платье.

А в Мельницах, куда уже принесли дурную весть — сначала вдова Макан, а потом Пат Моран, — возбужденные служанки, собравшиеся в кухне за чаем, с замиранием сердца повторяли: «Бедный хозяин! Ох, горе горькое! Ох, что это там?» И они вскакивали и озирались в испуге. «Боже милостивый, а наша бедненькая госпожа — как она это переживет?» И беседа продолжалась в том же духе. За окнами подвывал ветер, в стекло мягко барабанил снег, «и, Бог мой, как же было темно!».

Взяв толстую кухонную свечу, отправилась наверх отдыхать от трудов праведных Могги; Бетти тоже не собиралась долго засиживаться — только «ополоснуть тарелки» и притушить огонь; в одиночестве ей стало не по себе, и она решила попроситься на ночь в постель к Могги.

Со времени ухода Могги прошло не более двадцати минут, Бетти почти уже закончила свои дела, и вдруг… «Святые угодники!» — пробормотала она, выпучив глаза и роняя на выложенный плитами пол швабру, потому что с верхнего этажа до нее донеслись — или ей почудились — шаги хозяина (его походку ни с чем нельзя было спутать).

Бетти прислушалась (она сама была бледна как покойник и едва дышала), но все стихло, лишь за окном глухо раздавались порывы ветра и мягко барабанил по стеклам снег; она слушала и слушала, но все зря.

— Показалось, только и всего, — со вздохом облегчения произнесла Бетти, изо всех сил стараясь приободриться, и стала доделывать свою работу; время от времени она замирала, чтобы прислушаться, или принималась громко напевать. Наконец пришла пора и ей взять свечу и отправиться наверх; Бетти оставалась одна уже добрых полчаса… в доме все было спокойно… только шум бури… ее скрипучая и дребезжащая мелодия, и метания ветра на крыше и в дымоходах.

Поднимаясь по лестнице с неровно горящей свечой в руках, Бетти подозрительно озиралась через плечо. В коридорное окошко беспрерывно бились и скользили вниз белые снежные хлопья, и от этого оно казалось совсем черным. Кто знает, а вдруг какое-нибудь страшное лицо, прячась за этой текучей кружевной завесой, незаметно смотрело из темноты прямо на Бетти, когда она проходила мимо? И Бетти, кухарка, одолела лестницу с большим проворством.

Как известно, тот, кто подслушивает, редко слышит о себе хорошее; подглядывающий тоже иной раз видит не то, что бы ему хотелось; и кухарка Бетти, на лестничной площадке бросив испуганно-любопытный взгляд в коридор, узрела такое, что едва не лишилась чувств.

В глубокой дверной нише по правую руку кухарка, как я уже говорил, увидела нечто: то ли человеческую фигуру… то ли густую тень… всего лишь густую тень… или, быть может, собаку. Бетти подняла подсвечник над головой и присмотрелась: нет, ей-богу, это была не тень; там, без сомнения, прятался человек!

Человек этот был закутан в черное, сидел съежившись, задрав подбородок. Кухарка узнала лицо Чарлза Наттера, неподвижное и смотрящее искоса, украдкой. Взгляды встретились, но лишь на мгновение; раньше, чем вы успели бы сосчитать до трех, чары разрушились. Но ошибки быть не могло. Бетти как нельзя лучше рассмотрела эти мрачные смуглые черты. В ярких белках мерцали отблески свечи.