Паддок и Деврё, как мы помним, в тот богатый событиями вечер, обменявшись на крыльце крепким рукопожатием, вместо расставания повернули обратно и вновь поднялись по лестнице в жилище капитана.
Оказавшись у себя в гостиной, Деврё разом утратил сдержанность; заговорив о своем горе, он то бушевал в неистовстве, то впадал в смирение, то сыпал упреками и громовыми проклятиями, то внезапно умолкал и оцепенело глядел в одну точку; добросердечный Паддок хранил молчание, но неподдельное сочувствие другу заставляло его то и дело прикладывать к глазам платок: бывает так, что мы скорбим не о себе, а об умерших, и нам близки и понятны благородные движения души.
— На улице никого нет, Паддок. Я закутаюсь в плащ и отправлюсь в Вязы повидать священника.
Деврё поплотнее завернулся в свою военную накидку. Несчастье побуждает вести себя беспокойно. Как всяким страдальцам, тем, кого постигла невзгода, мнится, будто перемена места даст им облегчение: инстинкт толкает их бежать от беды. Паддок присоединился к капитану, и они молча зашагали рядом.
Перейдя мост, оба остановились у колючей живой изгороди перед облетевшими вязами, и тут Деврё заколебался, идти ли дальше.
— Хочешь, чтобы я пошел вместо тебя? — спросил Паддок.
Деврё в нерешительности тронул его за плечо, но потом мягко возразил:
— Нет, благодарю, Паддок, я пойду сам — да, сам, — и с этими словами устремился к входной двери.
На лестнице Джон Трейси выразил мнение, что хозяин дома готов принять визитера, однако пожелал в этом убедиться. Высокой, закутанной в плащ фигуре пришлось дожидаться у дверей, пока слуга — правда, очень скоро — не вернулся с известием, что доктор Уолсингем нижайше просит капитана пожаловать к нему в кабинет.
Завидев Деврё у порога, священник шагнул ему навстречу.
— Надеюсь, сэр, — неуверенно проговорил капитан, — что вы простили меня.
Доктор взял его руку и, крепко стиснув в своей, произнес:
— Что тут вспоминать? Нас обоих постигло горе. Нельзя не печалиться, сэр, но вам еще тяжелее.
Деврё молчал, явно взволнованный — иначе с чего бы ему было натягивать плащ на самый лоб и упорно не отводить глаз от пола?
— Она оставила записку — совсем коротенькую, но каждая строчка ее должна чтиться свято.
Доктор порылся в бумагах на столе и протянул капитану листок, исписанный красивым почерком Лили.
— Мой долг — передать это вам… О, дорогая моя дочурка! — И старик горько заплакал. — Прошу вас, прочтите это, написано очень разборчиво… Какие тонкие у нее были пальцы!
Деврё бережно принял листок и прочитал следующее:
«Мой дорогой отец не откажется сообщить, я думаю, — если только не сочтет это неуместным — капитану Ричарду Деврё, что я не столь бездушна и неблагодарна, какой могла показаться, но, напротив, весьма признательна за проявленное им по отношению ко мне внимание, хотя и очень мало, убеждена, мною заслуженное. Вряд ли мы могли бы быть счастливы вместе; но теперь уже все позади; великое утешение для друзей, разлученных на земле, заключается в мысли, что, если Господь соизволит, они вновь соберутся вместе в ином пределе. С тех пор как мой дорогой отец вручил мне послание капитана, я не виделась с капитаном Деврё и не говорила с ним, однако хотела передать ему именно эти слова, а также попрощаться и пожелать всего самого доброго.
Лилиас.
Пятница, вечер».
Капитан Ричард Деврё прочитал эту безыскусную записку, перечитал еще раз и тихо спросил:
— О сэр, можно мне оставить это у себя, ведь это мне написано, — можно?
Кому приходилось слышать дивное эхо в окрестностях Килларни, когда рожок умолкает, но сыгранная мелодия отзывается издали — и до слуха вновь доносятся словно рожденные волшебством обрывки отзвучавшей музыки, те, наверное, отыщут в памяти нечто сходное с воздействием мыслей и переживаний давнего прошлого: на самый короткий миг являются нам из пучины вечного безмолвия нежные и грустные признания, что слетели с давным-давно исчезнувших уст.
Простые и печальные слова прощания — других уже не суждено было ему услышать — много-много раз одинокими ночами твердил вслух капитан Деврё и без конца восклицал и восклицал в ответ:
— Знала ли, знала ли ты, как я тебя люблю? Нет, никогда, никогда! Никогда я не полюблю никого, кроме тебя. Любимая, любимая моя, ты не можешь умереть. О нет, нет, нет! Ты должна быть со мной — здесь, здесь!
И капитан Деврё бил себя кулаком в грудь, где стучало сердце, пылавшее к Лили Уолсингем страстной и чистой любовью.
Глава XCI
КОЕ-КАКИЕ ДОКУМЕНТЫ ПОПАДАЮТ К МИСТЕРУ МЕРВИНУ;
РАЗГУЛ ВЕДЬМОВСКИХ СИЛ В МЕЛЬНИЦАХ
Мне неловко в этом признаться, но вскоре после того, как воскресным полднем Дейнджерфилд побеседовал с мистером Мервином на кладбище, застигнув его врасплох среди могильных плит, большеглазый юный джентльмен с длинными черными волосами сел, по наущению своего собеседника, за письменный стол. «Хиллзборо» был назначен к отплытию на следующий день, и письмо мистера Мервина, с содержавшимися в нем вопросами, а также чеком на двадцать гиней, отправилось с этим судном, едва подул попутный ветер, из дублинской бухты прямиком в столичную адвокатскую контору «Братья Элрингтон».
Утром того дня, события которого я описывал на протяжении нескольких последних глав, мистер Мервин получил следующий ответ:
«Сэр!
Произведя розыск запрошенных Вами бумаг, мы обнаружили один документ, близкий по содержанию к Вас интересующему. С Вашего позволения и в соответствии с Вашими указаниями, направляем Вам копию оного вместе с копией письма, имеющего прямое отношение к делу и полученного с той же почтой от сэра Филипа Дрейтона, из Дрейтон-Холла, некогда нашего клиента. Письмо написано им с целью пояснить свою причастность к данным обстоятельствам. Ваш чек на сумму двадцать гиней, адресованный фирме „Третт и Пенроуз“, также получен и с благодарностью принят для покрытия всех необходимых расходов.
Примите и проч.».
Приложенный документ гласил:
«Настоящим удостоверяется, что Чарлз Арчер, эсквайр, в возрасте тридцати пяти лет, как сам он указал незадолго до кончины, живший прежде в Лондоне, окончил свои дни 4 августа 1748 года у себя на квартире во Флоренции, по соседству с гостиницей „Красный Лев“, напротив главного входа в церковь Санта-Кроче, где он, обращенный в святую католическую веру, и похоронен.
Подписи поставлены сего 12 числа, августа 1748 года.
Филип Дрейтон, баронет.
Гаэтано Мелони, доктор медицины.
Роберт Смит, музыкант.
Мы все трое видели поименованного Чарлза Арчера во время его болезни и после кончины».
Затем шла копия письма баронета к юристам; оно не отличалось ни пространностью, ни лапидарностью делового стиля.
«Какого дьявола вы не заставляете раскошелиться этого прохвоста Джекила? Его мать умерла только позавчера — и деньги ему, поди, девать некуда. У меня в кармане хоть шаром покати — мараведи {212} не сыщешь; так всучите ему судебный вызов, черт бы его побрал. Начинаю жалеть, что подписал то свидетельство. Я так и думал, что нарвусь с ним на неприятности. Можете им доложить, больше мне ничего не известно, только то, о чем там сказано. Арчер играл здесь в фараон и с виду казался хоть куда. Теперь же, по словам лорда Орланда, о нем ходят самые нелестные слухи. Он был главным свидетелем против этого плута — лорда Дьюнорана, который проглотил яд в Ньюгейте. Говорят, он крупно обыграл лорда и все же принес присягу из чистой кровожадности. Но это к делу не относится. Утверждают, будто он жульничал за карточным столом и все такое прочее. Знай я об этом раньше — не поставил бы свою подпись. Старайтесь не поднимать шума, может быть, никто и не станет совать нос. Что касается Джека Джекила, расправьтесь с ним покруче. Вы чересчур жалостливы: так пожалейте и меня — не допустите, чтобы меня оставили в дураках».
