И Лили, с печалью наблюдая шествие этого призрачного полка, сопровождала его горделивой, щемящей душу мелодией марша.

В них было столько дерзости и внушительности; ростом и сложением с этими парнями никто не мог равняться. Поверьте мне, тащить четырех-, шестифунтовые пушки ^{148} — не пустяк, тут нужны крепкие ребята; офицеры же, все без исключения, были прекрасно воспитанные джентльмены, с аристократическими манерами, а некоторые из них, безусловно, чертовски красивы.

И в рядах этой веселой процессии умственному взору Лили неизменно представлялась одна и та же легкая высокая фигура, смуглое лицо, с глазами темными и загадочными, невыразимо привлекательное и волнующее; Лили все глубже погружалась в фантазии, а гармоничная мелодия звучала все медленней и тоскливей, пока голос старой Салли не пробудил мечтательницу. Аккорды смолкли, видение растаяло, бедная маленькая Лили улыбнулась старушке Салли с ласковой печалью, взяла свечу и пошла, сопровождаемая служанкой, наверх, почивать.

Бал, устроенный Королевской ирландской артиллерией, был большим праздником. Генерал Чэттесуорт приехал тем же утром и успел выступить в роли хозяина — танцевать ему, правда, было трудно, и походка генерала после малюсенького приступа подагры в Бакстоне оставалась немного деревянной, зато выглядеть он стал на десять лет моложе, уверяли друзья. С его приездом бразды правления снова попали в руки тети Бекки — к тайному разочарованию мадам Страффорд; та настроилась принимать гостей и не одну неделю — и за туалетом, и даже в постели — репетировала короткие приветствия и любезные жесты.

Присутствовал, разумеется, лорд Каслмэллард, а также веселая и блестящая леди Мойра. Я упоминаю ее светлость потому, что генерал Чэттесуорт при открытии бала прошелся с ней в менуэте; благородный мученик прихрамывал с удивительной грацией и сиял широкой церемонной улыбкой. Помимо названных, явилось более дюжины лордов с супругами, последние — в бриллиантах, чудовищных размеров фижмах, с высокими султанами из перьев. Чуть было не прибыл сам вице-король Ирландии, а в те дни, накануне открытия парламента, со всеми своими должностными регалиями, вице-король представлял собой куда более важную фигуру, чем ныне сам монарх.

Капитан Клафф отправился в портшезе на квартиру к Паддоку, чтобы одолжить пару нарядных подколенных пряжек. У Паддока имелась запасная пара; а пряжки Клаффа, как он полагал, потеряли вид после проклятого купания в ночь серенады. Храбрый капитан узнал, что Паддок и Деврё намереваются идти пешком (казармы находились напротив, в двух шагах), и, убедившись, что Паддоку не удается быстро найти пряжки, не пожелал дольше задерживать портшез; ожидание стоило денег, а капитан не любил попусту транжирить шиллинги.

— О, пешком? Замечательная идея, — вскричал весельчак капитан и отправил вниз полкроны для «двуногих лошадок», как их ласково называл народ. — Всегда приятней пройтись пешком с вами, ребята, чем трястись в портшезе.

Среди жизнерадостных молодых людей немного найдется таких, кому нечем занять свои мысли перед балом. Каждому из них известна некая особая, яркая звезда, которой они не перестают восхищаться даже тогда, когда рассматривают в зеркале свои собственные привлекательные черты.

Когда Паддок выворачивал ступни носками наружу, пряжки его туфель блестели в честь Гертруды Чэттесуорт. Это для нее был с тщательной небрежностью повязан галстук, для нее элегантно падали на пухлые лейтенантские кисти кружевные гофрированные манжеты. Ради нее горело звездой на его белом мизинце бриллиантовое кольцо, ради нее был надушен напоследок платок и брошен в зеркало нежный взгляд. И весь этот тщательный туалет — детали его и торжественный процесс облачения — был не чем иным, как обрядом, служением божеству. Схожие чувства руководили и Клаффом, когда он готовился поразить даму сердца своим пестрым нарядом, но он действовал более обдуманно, не предаваясь излишнему волнению. Туалет Деврё молодые люди едва ли не единодушно признали воплощением совершенства, притом что капитан, по всей видимости, уделил ему меньше внимания, чем остальные. Я полагаю, элегантная, стройная фигура возмещает многие недостатки и придает красивому костюму и «аксессуарам» то загадочное очарование, которым сами они не обладают. Действительно, когда Деврё, беззаботно созерцая реку, облокотился локтем на оконную раму, он, по-видимому, не особенно заботился о безупречности своего наряда.

«С тех пор как я приехал, я не видел ее ни разу, а теперь отправляюсь на этот дурацкий бал единственно в надежде ее там встретить. А она не приедет… она меня избегает… ради возможности с нею встретиться… а она не придет. Ладно! Что мне за дело до того, о ком она думает, если она не думает обо мне? Приди она даже — какая разница? Надо полагать, она станет смотреть на меня свысока, а я… А меня это ничуть не заботит. Пусть поступает как хочет. Мне все едино. И если она счастлива, почему бы и мне не быть счастливым… почему?»

А пятью минутами позже, вместе с Паддоком ожидая на крыльце Клаффа, который в гостиной прилаживал свои пряжки, Деврё спросил:

— Кого это сегодня черти принесли в «Феникс»? Как завывают эти упившиеся скоты!

— Это Корпорация портных.

В голосе Паддока слышался оттенок высокомерия: лейтенант был втайне недоволен оргиями ремесленников, оскверняющими пределы «Феникса».

Из открытого арочного окна большой дубовой гостиной доносился мощный голос председателя, который провозглашал политические тосты.

— Чтоб его! — прошептал маленький Паддок. — Ну и зычный голосина!

— Особенно для портного! — добавил Деврё, которому показался знакомым выговор оратора. Портных Деврё ненавидел: они донимали его длинными счетами и небезобидными угрозами.

— Да пребудет навечно со всеми друзьями маркиза Килдара благословение портновского наперстка, — возглашал мастер напыщенных тостов. — Да будет игла злосчастья вечно направлена в грудь всех ложных патриотов; да пронзит горячая игла с пылающей нитью тех, кто кроит мятеж!

Послышался одобрительный гул.

— И да раскроят тебя, крикливый гусак, ножницы для дичи, и да прошьет шпиговальная игла! — добавил Деврё.

— На что ирландским поварам французский соус?! — продолжал разливаться по полю тот же внушительный голос.

— Соус, ишь ты! — негодующе прошепелявил Паддок; тем временем к ним присоединился Клафф, и все трое пустились в путь. — Я видел, как они входили, сэр; судя по их грубым, тупым лицам, они не отличат по вкусу перепелки от гусака; и все же, сэр, они собрались на обед. Вы, Клафф, знаток политики и читаете газеты. Помните, какие блюда подавались на приеме у лондонского лорд-мэра?

Клафф, думавший совершенно о другом, пробурчав что-то нечленораздельное, кивнул.

— Клянусь, — продолжал Паддок, — даже принц травендальский не давал таких обедов. Испанские оливки, с вашего позволения… королевское рагу, испанские артишоки, телячьи хрящики, устрицы в маринаде, турухтаны и косули, каменки, зеленые сморчки, ливер, петушиные гребешки. Это странно, сэр; подумайте: мы, наниматели, узнаем, что, пока мы едим свой обычный обед, наши портные, сэр, подобным образом пируют — и это на нашиденьги, клянусь Юпитером!

— Ваши, Паддок, не мои, — поправил Деврё. — Я уже шесть лет ничего не плачу портному. Но поторопимся, черт возьми.

В ослепительном красноватом блеске факелов они пересекли казарменный двор и, каждый со своими мыслями, вошли в уже заполненный бальный зал.

Деврё оглядел помещение: вокруг колыхались перья и искрились бриллианты, ухмылялись старые франты и скалились молодые, гудел хор двух или трех сотен голосов, оглушительно ревел оркестр. Хорошенькие личики мелькали десятками — светлые и темные локоны, голубые и карие глаза; такой живости, а также изящества в танцах и речах, я думаю, не встретишь в наши дни, когда повсюду царит томное жеманство. Не одна пара ярких глаз потихоньку останавливалась на блестящем и гордом капитане Деврё, а вслед за тем вздрагивало сердечко и щеки заливал румянец, ибо Деврё был так красив, порывист, загадочен — с его цыганской смуглостью, большими выразительными глазами и странной невеселой улыбкой. Но ему толпа казалась безжизненной, вечер — нескончаемым, а музыка раздражала.