— Дорогая мэм, — он поднял руку и, прикрыв глаза, качнул головой, — вы забываете о моем сане. В доме полно женщин. Моя дорогая миссис Наттер, я… я не смею о таком даже помыслить, а кроме того, — произнес он, внезапно встрепенувшись, поскольку вспомнил о гусе, который мог подгореть, — меня призывает религиозный долг… священное таинство… пара ожидает венчания; но Пат Моран будет здесь до утра и не даст им разгуляться, а потом я и сам зайду вас проведать. Так что покорный ваш слуга, миссис Наттер, и Бог да благословит вас, моя дорогая мэм.

С этими прощальными словами священнослужитель удалился. На дороге он обернулся, бросил взгляд на знакомые очертания Мельниц, плотную кучку труб, два мигающих огонька и задумался о том, какая внезапная и ужасная перемена судьбы постигла это место и его обитателей, какое жуткое проклятие на них обрушилось, превратив этот мирный приют в обиталище нечистой силы и гнездовье стервятников.

На следующее утро, в десять, доктор Тул привез новости, всколыхнувшие всю деревню. Дознание перенесли на вечер, чтобы можно было пригласить нескольких свидетелей, которые, как надеялись, были способны пролить свет на происшедшее. Доктору Тулу было предложено предварительно опознать тело и ответить на вопросы.

— Но, — добавил доктор, когда разглагольствовал в большой гостиной «Феникса», — хотя лицо похоже как две капли воды, мне бросилось в глаза, что лоб чуточку шире. Э, нет, сказал я, за пять минут тут не разберешься. У Чарлза Наттера был перелом в середине левой плечевой кости — я его лечил; в месте перелома должно быть характерное утолщение; кроме того, он получил удар шпагой в правое плечо, и там имелся отчетливо различимый рубец, а еще у Наттера не хватало двух нижних зубов. Ну да, зубов действительноне хватало — но трех, а не двух; обнажив плечевую кость, я установил, что она не была сломана, с правым плечом тоже все в порядке, а такой развитой дельтовидной мышцы и бицепса, как у Наттера, там не было и в помине. И я сразу так и заявил: это может быть кто угодно, но только не Чарлз Наттер, клянусь вам, джентльмены; и не успел я договорить, как тело опознали: это оказался французский парикмахер, который прибыл недавно из Парижа; как вы помните, он переплывал Лиффи на старом пароме, свалился в воду и утонул! На том история и кончилась, но это еще не все. Однако, джентльмены, — продолжал Тул твердо, со значительным видом, как говорят, когда собираются поразить слушателей неожиданным известием, — к сожалению, должен вам объявить, что бедный Чарлз Наттер сидит в тюрьме.

— В тюрьме! — послышался со всех сторон разноголосый шепот и крепкие словечки, выражавшие удивление, участие и ужас.

— Да, джентльмены, правда, в тюрьме.

Выяснилось, что Наттера арестовали тем же утром, в портшезе, на Кук-стрит; теперь он находился в тюрьме графства в ожидании суда, и, вероятно, на освобождение под залог рассчитывать не стоило — что и подтвердилось впоследствии.

Обсудив поразительные новости во всех подробностях, компания рассеялась, дабы разнести их по городу, а Тул сел за письмо к мистеру Гэмблу, в котором сообщил, что «…Мэри Мэтчуелл — особа, называющая себя женой Чарлза Наттера, — обосновалась в Мельницах и намерена чинить беспокойство; она запугивает бедную Салли Наттер, которая нездорова; из милосердия следовало бы вмешаться и принять меры. Как именно нужно поступить, — писал доктор, — я не знаю, но уверен, что претензии Мэри Мэтчуелл — смесь безумного бреда и лжи, и если ее не остановить, она распродаст вещи и мебель, чем причинит несчастной леди большой ущерб» — и т. д. и т. д.

— Думаю, Мэри Мэтчуелл должны бы посадить в тюрьму за покушение на Стерка; ты ведь знаешь, в грязи радом с телом нашли ее карточку, а в том, что эта дама способна на все, сомневаться не приходится.

Эти слова Тул адресовал своей добрейшей супруге.

—  Карточку? — Джимми, который как раз толок в углу порошок для юного мастера Барни Стерка, застыл с пестиком в руках, и на его смышленом лице появилась хитрая улыбка. — Про эту карточку я все знаю.

— Знаешь? Все знаешь? Так почему же ты до сих пор молчал, бездельник? — воскликнул Тул. — Ну ладно, давай говори — выкладывай, что ты там держишь про запас.

— В ту ночь, когда пропал мистер Наттер, я держал эту карточку в руках.

— Да? Ну, дальше.

— Это было в холле Мельниц; когда я снова увидел ее в казармах, то сразу же узнал.

— Это же печатная карточка… таких сотни… Как ты можешь отличить одну от другой, умник?

— А вот как, сэр: на эту карточку кто-то наступил, и буква «М» в слове «Мэри» была надорванной; а на обратной стороне красными чернилами было написано: «для миссис Макнамары», но в казармах надпись не разобрали, потому что карточка намокла и конец фамилии размыло, и они решили, что это Макнэлли или Макинтайр, но я-то сразу ее узнал.

— Ну ладно, ловкач, узнал — и что с того?

Тулу сделалось неспокойно.

— Ничего, сэр; но только когда мистер Наттер выходил из холла, он выхватил эту карточку у меня из рук и сунул в карман.

— Надеюсь, ты не разнес эту выдумку по городу, маленький негодник?

Доктор схватил ученика за плечо и грубо встряхнул.

— Нет… не… не разнес… ни слова не сказал, сэр… что мне до этого? — пролепетал испуганный мальчуган.

— Ну да, как же — не разнес ты. Ставлю десятипенсовую монету, что все городские сплетники уже знают эту историю наизусть… черт тебя дернул вмешаться со своими баснями и заварить эту кашу. Будь это правдой, тогда другое дело, но… придержи язык… с чего ты решил, будто можешь отличить одну карточку от другой, когда все они одинаковые как две капли воды; и что там — миссис Макнамара или Маккошмара — тебе, конечно, проще разобраться, чем адъютанту, ха-ха! Попомни мои слова, ты ввязался в хорошенькую историю; я готов дважды пропутешествовать от здешнего суда до суда графства, чтобы на это посмотреть; адвокаты возьмут тебя за бока, а если попытаешься вилять… ты знаешь, мой мальчик, что я имею в виду… судья с тобой живо разберется: сидеть тебе в тюрьме не пересидеть… И еще, — продолжал Тул, возвращаясь (он имел привычку в минуты сильного волнения выскакивать из комнаты), — помнишь того человека, которого два года назад приговорили к порке и позорному столбу за лжесвидетельство в письменных показаниях под присягой? Подумай об этом, дружок. Известно, и не только мне, что мистер Наттер грозил в тот вечер побить тебя тростью… и поделом бы… проще простого убедить почтенный суд, что ты оговариваешь мистера Наттера, желая свести с ним счеты, — ты, паршивец! Давай… продолжай в том же духе… когда увидишь, куда тебя заведет язык, пожалеешь… это я тебе обещаю.

Тул кивнул головой и, ухмыльнувшись через плечо, выплыл на деревенскую улицу; прохожие видели, как он, поджав губы, с пылающим лицом, раз или два злобно взмахнул на ходу тростью. Мастер Джимми остался с пестиком в руках размышлять о прошедшем и будущем, и раздумья его, надобно сказать, были несколько спутанными и беспокойными, а в ушах звучали грозные слова доктора.

Время шло, а маленькая Лили по-прежнему болела. После чтения Библии она обыкновенно, закрыв книгу, долго сидела молча, с невеселым видом и размышляла; она часто расспрашивала старушку Салли о своей матери, а потом слушала, устремив странный серьезный взгляд на стеклянную дверь, за которой виднелись вечнозеленые кусты и ранние подснежники. И старой Салли было тревожно и грустно, оттого что Лили все время возвращается к этой теме.

Однажды вечером, сидя с добрым старым пастором в гостиной, Лили мягко задала ему тот же вопрос, потому что отец никогда не избегал разговоров о своей дорогой покойнице, напротив, упоминал ее часто, с бесхитростной нежностью, словно бы она была жива.

Он был совершенно прав. Зачем бояться говорить о тех, о ком постоянно думаешь? Она не умерла, она просто уснула! Я знал нескольких — и очень хороших — людей, которые в ходе обычных бесед нередко обращались к светлым и радостным воспоминаниям о своих потерянных близких; и я желал зачастую, чтобы, когда я вернусь в лоно нашей общей матери-земли, память обо мне жила на устах тех, кто меня любил, и имя мое, пусть я никогда уже на него не отзовусь, все же вплеталось в их веселые, исполненные любви речи.