Тетя Бекки исчезла в поднятом ею вихре, а генерал, смущенный и озадаченный, остался стоять спиной к камину. Из небольшого серебряного графина он машинально налил себе стакан кларета с пряностями, принюхался (так он делал обычно перед тем, как попробовать вино), посмотрел напиток на свет и, забыв выпить, поставил стакан на стол — мысли генерала были заняты другим.

Стремительно и бурно тетя Бекки влетела в свою спальню, с размаху хлопнула дверью и, задыхаясь, прорыдала:

— Нет благодарности на свете… это мерзко, мерзко, мерзко!

Когда, спустя минут десять, в комнату явилась горничная, она обнаружила, что тетя Ребекка не начинала еще готовиться ко сну; спросив в дверях позволения войти, горничная услышала в ответ резкое и громкое сморкание и суровое:

— Входи… ты что, оглохла, дитя?

Глаза тети Бекки были красны, лицо сердито и взволнованно.

Наступила ночь, и мисс Гертруда успела уже углубиться в ту упоительную туманную область, в те двойственные пределы, где смешиваются в воздушном танце, переливаясь разными цветами, отступающие фантазии и приходящие им на смену сны, но внезапно перед ее глазами вновь возникли темные кроватные столбики и камчатый полог — голос тети вернул Гертруду на землю.

Привстав, она, пораженная, не верящая собственным глазам, несколько секунд молча глядела сквозь кружева своего bonnet de nuit [47]на грозную тетю Бекки.

Госпожа Ребекка Чэттесуорт, со своей стороны, стояла, откинув полог, со свечой в руке; в ночном одеянии она походила бы на призрак, если бы не стеганый, розовый с зеленым, халат, наброшенный на плечи.

Тетя Бекки, при всем ее высоком росте и прямой осанке, имела вид странно умиротворенный; заговорила она нежно и кротко, к чему племянница совершенно не привыкла.

— Не пугайся, душечка, — сказала она, склонилась и, обняв племянницу за шею, поцеловала. — Я пришла поговорить и задать тебе вопрос. Я желаю — видит Небо, я этого действительно хочу — исполнить свой долг, а ты, мое дорогое дитя, скажи мне всю правду. Ты ведь скажешь мне правду? Скажешь, потому что я прошу об этом как о милости.

Наступила короткая пауза; побледневшая Гертруда не сводила глаз с тети.

— Гертруда, — произнесла тетя Бекки, — ты… тебе нравится лейтенант Паддок?

— Лейтенант Паддок? — повторила девушка растерянно, делая удивленный жест.

— Потому что, если ты его действительно любишь, Герти, и он к тебе неравнодушен, и… короче…

Тетя Бекки говорила стремительно, но внезапно умолкла.

— Я люблю лейтенанта Паддока? — только и смогла произнести Гертруда.

— Ну скажи мне, Гертруда, если это так и есть… скажи мне, моя голубушка. Я знаю, это нелегко выговорить, — и тетя Бекки, деликатно отведя глаза от лица племянницы, принялась вертеть в руках ленту ее ночного чепца, — но, Герти, скажи честно, что он тебе нравится, и… и… если это так, то о сватовстве мистера Дейнджерфилда я больше упоминать не стану. Ну вот… это все, что я хочу знать.

— Лейтенант Паддок! — повторила юная леди в ночном чепце; пелена сна на сей раз исчезла окончательно; предположение тети Бекки поразило Гертруду своей комичностью, и, не удержавшись, она рассмеялась прямо в печальное и серьезное тетино лицо: — Толстый, смешной коротышка Паддок! И смех и грех! О тетя, дорогая, что я сделала, за что такое несусветное подозрение?

Судя по вспыхнувшему лицу тетки, она не желала, чтобы над ней смеялись.

— Что ты сделала? — быстро отозвалась она. — Ну как же… что ты сделала? — И тете Бекки пришлось на секунду-другую задуматься, глядя прямо в лицо юной леди сквозь темно-красный камчатый полог. — Ты… ты… как же, что ты сделала?

И тетя, чтобы скрыть замешательство, наклонилась и поправила каблук домашней туфли.

— О, это прелестно… толстенький маленький лейтенант Паддок!

Чем мрачнее смотрела тетка, тем безудержней становился смех Гертруды; наконец старшая дама, судя по всему очень обиженная, решила дать юной аристократке основательный нагоняй.

— Хорошо! Я скажу тебе, что ты сделала, — произнесла она яростно. — Пусть он нелеп, но на каждый его влюбленный вздох ты отвечала двумя; вы, юная леди, изо всех сил старались ему внушить, что вы к нему неравнодушны, и если это не так, то, уверяю вас, вы самым неблаговидным, непростительным образом играли чувствами благороднейшего, воспитаннейшего джентльмена, а я считаю, что таков он и есть. Да… можете смеяться, сколько вам угодно, мадам, но все признают, что это самый честный, верный, утонченный джентльмен из всех… из всех…

— Кто когда-либо ошарашивал ткача, — добавила юная леди, чуть не плача от смеха.

Во время этого разговора она повела себя необычно, словно бы обезумела. Ее судорожный смех показался тете Бекке настолько бессмысленным, что та перестала сердиться и забеспокоилась; она начала подозревать, что для этого необычного веселья имеются особые, не вполне понятные причины.

— Хорошо, племянница, когда ты вволю нахохочешься, то соблаговолишь, может быть, меня выслушать. Ныне я задаю вам, молодая леди, вопрос, как родственница ваша и друг, раз и навсегда; я взываю к святыне твоей чести — помни, что ты носишь фамилию Чэттесуорт… во имя Чэттесуортов (любимая заклинательная формула, к которой обычно обращалась в ответственных случаях тетя Ребекка), ответь: тебе нравится лейтенант Паддок?

Настал черед рассердиться Гертруде, и она, внезапно вспыхнув и сверкая глазами, напомнила ночной гостье, что действительно принадлежит к роду Чэттесуортов, и отвергла ее безобидные подозрения с негодованием, большим, пожалуй, чем было уместно.

— Я протестую, мадам, — сказала мисс Гертруда, — вы чересчурнесправедливы. Поверьте, мадам, мне в высшей степенинеприятно отвечать на такой странный, оскорбительный вопрос. Если бы вы, тетя, когда-нибудь дали себе труд прислушаться или присмотреться к лейтенанту Паддоку, вы бы…

— Ладно, племянница, — прервала ее тетя Бекки, слегка встряхнув головой, — в мое время молодым леди было легче угодить, и, право, ни зрение, ни слух не убеждают меня в том, что он много хуже других.

— Я скорее умру, чем выйду за него замуж, — проговорила мисс Герти тоном, не допускающим возражений.

— В таком случае, полагаю, когда придет пора — если она придет — ему самому задать тебе этот вопрос, ты без колебаний повторишь эти слова? — вопросила тетя Бекки с подобающей торжественностью.

— Я всегда считала и была убеждена, что лейтенант Паддок — человек нелепый, комичный и курьезный, но все же он джентльмен, и, надеюсь, благовоспитанность не позволит ему задать мне столь вопиюще абсурдный вопрос. Кроме того, мадам, вы, разумеется, не можете знать, о чем он неизменно ведет беседы, когда ему случается быть моим соседом за столом: о пьесах и актерах и о цукатах. Право, мадам, стоит ли тратить время, опровергая идеи, явно расходящиеся со здравым смыслом.

Несколько секунд тетя Ребекка напряженно вглядывалась в лицо племянницы, потом глубоко вздохнула и, склонившись, снова поцеловала ее в лоб; важный кивок головой, еще один пристальный взгляд, и тетка внезапно молча покинула комнату.

Рассердившаяся было мисс Гертруда снова предалась веселью; пока тетка величественно и печально поднималась по лестнице, ее ушей неоднократно достигали раскаты хохота, звучавшие в спальне племянницы. В ту ночь Гертруда смеялась больше, чем за все последние три года; короткий тетушкин визит стоил ей добрых двух часов сна.

Но вот по городу пронеслась весть, и языки теперь не умолкали ни на минуту.

Новость… новость… грандиозная новость… ужасная новость! Питер Фогарти, мальчишка, состоявший в услужении у мистера Трешема, узнал ее этим утром от своего двоюродного брата, Джима Редмонда, — тетка последнего жила в Рингзэнде и содержала небольшую лавку напротив «Плюмажа» (там имелось в широком выборе множество приятных и полезных вещей: бекон, медная посуда, табакерки, баллады за пенни, яйца, свечи, сыр, курительные трубки, пряжки с фальшивыми драгоценностями — подколенные и для туфель, мыло, колбаса и бог ведает что еще).