Тетя Бекки и Лилиас беседовали у реки в тени подстриженных ив. Задиристая тетя Бекки, общаясь с Лилиас, становилась сама на себя не похожа: боевой напор сменялся добротой и кротостью. Когда Лилиас рассказывала что-нибудь занимательное — а такое бывало частенько, — тетя Бекки с чудной добродушной улыбкой неотступно вглядывалась в ее милое личико. Мисс Ребекка завела себе привычку нежно похлопывать девушку по щечке, при встрече оживлялась, веселела и словно говорила взглядом: «Ты и не представляешь, с каким восхищением, с какой любовью я к тебе отношусь; однако вслух я этого не скажу: твердой, несгибаемой тете Бекки подобная слабость не к лицу». Она знала, как добра ее юная приятельница к бедным; любила ее за ум, чистосердечие, честность, присущие этой необычной, почти ангельской натуре — так думалось тете Бекки. «Маленькая Лили — сама искренность», — говаривала она. Вероятно, в душах юной кроткой девушки и дерзкой воительницы тети Бекки согласно звучали некие благородные струны.

Мне кажется, Деврё, сам того не сознавая, любил тетю Бекки прежде всего за ее благосклонность к Лили. Разумеется, Деврё не раз пришлось отведать ее томагавка, когда он меньше всего этого ожидал, однако неунывающий капитан водружал на место свой скальп, собирал по кусочку искрошенные члены, как ни в чем не бывало выпрямлялся, встряхивался, и лицо его озарялось улыбкой (так же вели себя древние воины Валгаллы ^{85} ), а дружба с тетей Бекки не умалялась.

Итак, Цыган Деврё обратил спину к музыкантам и спустился к прибрежным ивам, где в обществе тети Бекки наблюдала за течением реки Лилиас Уолсингем, сжимая в пальцах колокольчик, который уступал синевой ее глазам. Звуки веселого разговора двух дам мешались со щебетом и звонкими вечерними песнями пташек. Прибрежным ивам, которые так много видят и всегда молчат, предстояло еще стать свидетелями прощания… Впрочем, довлеет дневи злоба его. А пока царит лето, садится солнце, пестрит в глазах золото и лазурь, убаюкивают сладкие звуки; Лилиас поворачивает свою изящную головку, замечает его, и — ах! — ее щеки, — если капитана не обмануло воображение, — слегка порозовели; едва заметно она опустила ресницы и протянула Деврё свою честную маленькую ручку. Деврё облокотился на ограждение и принялся — скажу я вам — болтать что бог на душу положит; смех не умолкал, одна тема сменяла другую, а под конец Деврё пропел дамам чудный отрывок из баллады; в нем шла речь о влюбленном капитане, чья верная любовь не была вознаграждена.

Тенор капитана звучал мелодично и жалобно, благодаря чему даже простые, неуклюжие стихи трогали сердце, и тетя Ребекка подумала, что Деврё очень, очень приятный человек. Однако настала пора поинтересоваться, чем занята мисс Гертруда, так что тетя Ребекка оставила Деврё и Лилиас вдвоем, поскольку они были давними друзьями.

— Нравится мне река, — заговорил Деврё, — у нее, мисс Лили, есть и душа и характер. Речных боговне бывает — есть речные нимфы. Взгляните на эту реку, мисс Лилиас, у нее девичий нрав. Хотел бы я, чтобы эта нимфа мне явилась, — я мог бы, мне кажется, отдать ей сердце, если я вообще способен влюбиться. Эта река — как женщина. Взгляните — вы не находите? — она грустна, весела, музыкальна, она искрится, и как же она глубока! Непрерывно меняется и, однако, все та же. В ней вы увидите деревья, облака, себя самое или звезды; она и прозрачна, и темна, сияет как солнце и… так холодна. Она говорит все и в то же время ничего. В ней есть чистота, игривость, мелодичность, скромность — и нечто таинственное и роковое. Мне иногда представляется, мисс Лилиас, что я знаю нимфу этой реки: она похожа — очень похожа — на вас!

И речь его продолжалась, а девушка слушала ее молча и куда внимательней, чем обычно. Я не знаю, что творилось в воображении — и в сердце — хорошенькой Лилиас под рокот вод и музыку чарующего голоса. Любовь говорит языком аллегорий и символов; взгляды, интонации — самые верные рассказчики. Слова Деврё погрузили Лилиас в забытье, печальное и упоительное. Вначале должно возникнуть некое притяжение, гипнотическая связь, — называйте как хотите, — пусть слабая, едва заметная — не важно; а затем уж в душу проникает и растет колдовство. Посмотрите, как тонкие и слабые побеги жимолости, жасмина, виноградной лозы льнут к исполину-вязу, которому Вергилий в своей эпической поэме, посвященной сельскому хозяйству ^{86} , отводит роль их естественной опоры и спутника жизни (не усмотрите в этом намека). Вяз, как вам известно, кто-то назвал джентльменом леса — взгляните, как, цепляясь за его могучий ствол, безгласно тянут они к небу свои нежные усики; пройдет много лет, и они, быть может, оденут листвой засохший, сломанный ствол, даруя ему свою красоту и аромат. Именно в этих хрупких, лишенных мощи, женственных растениях я усматриваю временами прочность и совершенство мироздания — прочность, путем совершенствования перешедшую в слабость.

Таков плющ, чья листва зеленеет среди зимних снегов, — сжимая в своих объятиях руины, он не дает им распасться. Таков виноград, который веселит сердца погрязших в невзгодах людей. Однако не стоит впадать в заблуждение: Деврё всего лишь придал чувствительный оттенок легкой болтовне, а Лилиас не сказала в ответ ничего такого, что побудило бы его осмелеть; но с той поры Лилиас знала, что она нравится Деврё, что она ему небезразлична, и почему-то была счастлива.

И маленькая Лили направилась к танцующим; Деврё не отставал; она не собиралась принимать участие в веселье — разговаривать было намного приятней. Однако там, где бренчал и звенел тамбурин, проворно пиликали скрипки, не смолкали смех и шутки, Лилиас чувствовала себя под защитой. И может быть, ей казалось, что в окружении добродушной суетливой толпы завороживший ее разговор окончится еще не скоро. Он походил на музыку, услышанную во сне: странен, приятен и, вероятно, никогда не повторится.

Ни одно увеселение в Чейплизоде и окрестностях нельзя было бы признать удачным, если в нем не участвовал доктор Тул. Вот и в тот вечер он находился в Королевском Доме и не давал отдыха ни глазам своим, ни языку. В настоящую минуту доктор просвещал Клаффа относительно видов Деврё на титул и имение Атенри. Дядя Деврё, Роланд, лорд Атенри, был не в своем уме — об этом знали все без исключения; Тул именовал его Неистовым Роландом ^{87} . Льюис, кузен Деврё, сын старшего брата отца Деврё и официальный наследник лорда, недалеко ушел от дядюшки: что ни зима — поступало известие о его близкой кончине. Спинной хребет кузена Льюиса, как все думали, состоял из одних хрящей; несчастный проводил дни, лежа навзничь на еловой доске и вырезая ножницами фигурки из бумаги. Когда приходило очередное тревожное письмо касательно состояния здоровья дядюшки и его многообещающего племянника и наследника, Тул обыкновенно говорил посетителям клуба: «У этого джентльмена вместо позвоночника — студень…» а, Паддок? Судя по двум последним письмам, бенефис Дика Деврё назначен на Рождество; кузен его умрет на сей раз окончательно, а дядя с предельной убедительностью сыграет последний акт «Короля Лира» ^{88} . Родственники Деврё, со всеми их бедами, сделались, честно говоря, излюбленным предметом шуток у его друзей. Можно не сомневаться, что у Деврё не было причин любить злобного самодура лорда Атенри; в свое время, когда разум этого расточительного и бессердечного старика еще не поглотила тьма и он держал в руках бразды правления, мальчик ни разу не дождался от него ни доброго слова, ни ласкового взгляда; предчувствуя свой закат, лорд возненавидел ребенка и под конец каникул писал самые неблагоприятные отчеты о его поведении; эти письма из Беллерофонта мальчик должен был собственноручно передавать школьному учителю, и можете себе представить результат.