Правда заключалась в том, что тем утром, в неприлично ранний час, в жилище преподобного отца проникли хитростью бейлифы ^{106} — было их трое, поскольку вылазка почиталась небезопасной, — и схватили мирно почивавшего благородного Патрика Мэхони, к ужасу простодушной служанки, которая их впустила. Честный отец Роуч желал показать, что не намерен давать гостя в обиду. Заслышав шум, его преподобие сразу заподозрил причину (опасаясь такого же рода неприятностей, Пат бежал из графства Керри); он грузно выпрыгнул из постели, затем, не сумев найти в темноте одежду, схватил стихарь, который всегда лежал у изголовья, в шкафу на полке, и молниеносно облачился; при этом полетел на пол двух с половиной фунтовый кусок наилучшего бекона, запрятанный в складках священного одеяния — там он хранился, скрытый от домашних грабителей женского пола, и в часы веселья хозяин с гостем услаждали себя ломтиками этого лакомства.

К тому времени ставни в спальне бедного мистера Мэхони были уже открыты, и в сером утреннем свете в комнату угрожающе вплыла мрачная фигура отца Роуча, облаченного в стихарь. Бейлифы, однако, были парни отборные: широкоплечие, настоящие атлеты; устрашающий вид имели к тому же их дубинки. Veni, vidi, victus sum! [40] ^{107} Один взгляд убедил святого отца в том, что все потеряно.

— Благослови тебя Бог, Пег Финиган! Это ты их впустила? — яростно прошипел его преподобие.

— Кто предъявитель иска? — осведомился, восседая среди одеял, благородный разбойник.

— Миссис Элизабет Вулли, вдова и душеприказчица покойного мистера Тимотеуса Вулли, портного с Хай-стрит в Дублине, — ответствовал корифей чиновничьего хора.

— Вулли… так я и знал, — простонал арестованный. — Ну и сидела бы себе в улье, чтоб ей провалиться!

И его повели, к огорчению добродушного священнослужителя, который старался, однако, держаться оптимистом и уверял, что все уладится и Пат Мэхони возвратится под его кров не позднее нынешнего вечера.

— Мне… в точности… неизвестна суть дела, джентльмены, — в мучительном колебании произнес отец Роуч.

— Во всяком случае, оно срочное, так ведь? — подсказал Деврё.

— Срочное… да, конечно… и…

— И на вызов невозможно было ответить отказом… он ведь поступил от дамы? Я знаю об этом с ваших слов, отец Роуч, — настаивал Деврё.

— От… от дамы… э… да, конечно.

— Дама эта — вдова? — осведомился Деврё.

— Несомненно, вдова.

— Ничего больше не добавляйте, сэр, — вмешался маленький Паддок, к несказанному облегчению преподобного отца, который вновь бросил укоризненный взгляд на Деврё и что-то возмущенно буркнул себе под нос. — Я совершенно удовлетворен, и лейтенант О'Флаэрти — беру на себя смелость предположить — тоже.

— Не собирается ли он что-нибудь сказать Наттеру? — задал вопрос Деврё.

— Вот именно, — шепнул Паддок, — надеюсь, он справится. Я… я сам набросал для него несколько фраз; но он не очень-то силен… говоря между нами, подготовка дается ему с трудом.

— Так вы бы снова прочистили ему голову. Паддок.

Паддок предпочел этого не услышать. Наттер, в ответ на лестную речь Паддока, в двух-трех словах заявил о готовности пойти навстречу противной стороне; «и черт меня побери, сэр, если я в настоящий момент знаю, что я сказал или сделал для него обидного».

Далее последовала исполненная великодушия, но не вполне членораздельная речь О'Флаэрти; суфлировал ему маленький Паддок, который, будучи ответствен за композицию этого примечательного образчика ораторского искусства, волновался не меньше самого витийствующего; слыша, как О'Флаэрти калечит его периоды, он «штрадал неопишуемо»; ему пришлось даже буквально придержать О'Флаэрти за руку и душераздирающе взмолиться: «Не шейчаш… проклятье… не шейчаш», а то бы неисправимый фейерверкер простер вперед свою костлявую красную руку, когда еще не настала очередь самого эффектного пассажа — впоследствии Паддок великолепно исполнил его персонально для Дика Деврё; начинался пассаж со слов: «И поэтому я приветствую…»

Состоялось образцовое примирение, а джентльмены — члены клуба, и в их числе Тул, более чем когда-либо недоумевали по поводу причин ссоры, ибо Паддок хранил секрет свято. И в душу О'Флаэрти снизошел мир и царил там почти десять месяцев, пока за разговором о войне с Америкой (О'Флаэрти горел желанием в ней участвовать) Клафф не спросил его, как ему нравится перспектива лишиться, стараниями индейцев, шевелюры заодно со скальпом. О'Флаэрти с минуту стоял столбом и мерил Клаффа сердитым взглядом, затем, не проронив ни слова, большими шагами поспешил к выходу, дабы спросить совета у Паддока, и тот, после краткого размышления, нашел, что слова Клаффа случайны и намеков не содержат.

Итак, в клубе не наблюдалось сколько-нибудь серьезных конфликтов, кроме тех, в которых был замешан доктор Стерк; и Тул заметил, что Стерк выглядит совсем больным — надо сказать, так оно и было. Ясно было также, что мысли Стерка блуждали далеко от шашечной доски: старый Слоу, прежде и не мечтавший состязаться с ним на равных, нынче побил его три раза подряд; Стерка это взбесило: человеку, снедаемому лихорадкой тайной тревоги, достаточно пустяка, немногого, чтобы выйти из себя. Проигранные три шиллинга он не положил, а скорее швырнул на стол; бормоча проклятия, нахлобучил шляпу, отошел к другому столу и, красный как рак, стал просматривать газету. Случайно он набрел на слезный призыв к тем, кого «Провидение благословило богатством», исходивший от некоего джентльмена; тот «состоял на службе Его Величества, а ныне внезапными превратностями судьбы низведен до такого положения, что, вместе со своей несчастной женой и пятью ребятишками, испытывает нужду в хлебе насущном и просит процветающих сограждан проявить милосердие, подобно тому как сам он, не так давно, регулярно и с радостью уделял от щедрот своих другим». От этого Стерк ощутил втайне мучительную неуверенность и ужас. Его выводил сейчас из равновесия любой пустяк. Доктор кинул газету и направился через дорогу к себе домой; шел он, заложив руки в карманы и вновь раздумывая о Дейнджерфилде: кто же он, черт возьми, и действительно ли он — наяву или в мыслях — встречался доктору раньше, или это впечатление, едва уловимое и сулящее нечто недоброе, обманчиво. И потом, проклятые сны — рассказав о них, доктор не получил желаемого облегчения. Его не покидали зловещие предчувствия, навеянные гротескными образами и обстановкой этих снов.

«Пастор Уолсингем, со всей его ученостью, — бормотал Стерк про себя, — ни дать ни взять настоящая старая баба; а этот буффон и мошенник аптекаришка Тул смотрел так странно, только чтобы нагнать страху. Но доктор Уолсингем меня поражает. Здравый человек поднял бы меня на смех и тем вразумил. Готов поклясться: он верит в сны. — И Стерк презрительно фыркнул. Он лукавил сам с собой — знал это и продолжал лукавить. — Эти проклятые денежные неурядицы испортили мне пищеварение, иначе бы я о них и не вспоминал, и уж тем более они бы не преследовали меня, как толпа несносных призраков. Завтра попробую принять горечавку».

Всё и все, словно сговорившись, метили в больное место доктора — его тайные страхи. Доктор Уолсингем прочел проповедь на текст: «Помни дни тьмы, ибо им нет числа». Мрачную тему проповеди — смерть и Страшный суд — священник развивал, как всегда, в своеобразной манере, и его торжественный, размеренный голос не переставал впоследствии звучать в ушах Стерка — много лет назад так же поразили его звуки барабанов и флейт, сливавшиеся в приглушенный рокот Марша Смерти, — пока он не привык к этим вибрирующим раскатам. Проповеди обычно производили на Стерка не большее впечатление, чем на любого другого джентльмена из армейского сословия. Однако в последнее время он хандрил, и одно-два слова или фразы, сами по себе незначительные, случайно задели чувствительное, наболевшее место в его душе.