— Замечательная песня, — шепнул доктор Уолсингем на ухо лорду Каслмэлларду. — Я знаю эти стихи, их сочинил во времена Якова Первого Хауэл — большой искусник и набожный христианин.

— Вот как! Благодарю за пояснения, сэр! — отозвался его светлость.

Успех исполнителя превзошел все ожидания: хохот был оглушителен, аплодисменты — подобны грому. Оставался серьезным Паддок: приведенный поэтом перечень блюд поверг его в глубокую задумчивость. Доктор Уолсингем не мог не одобрить заключенной в песне морали. Он слушал сосредоточенно, а в наиболее поучительных местах покачивал в такт головой, размахивая ладонью, и бормотал: «Так-так, воистину так… прекрасно, сэр».

Один лишь отец Роуч был далек от того, чтобы упиваться происходящим. Он сидел, уныло уперев в грудь свой двойной подбородок и плотно поджав губы. Лицо честного священнослужителя омрачилось и налилось кровью, глазки со злобной раздражительностью бегали по сторонам, ибо он подозревал, что стал предметом всеобщего глумления и насмешек. Когда же заключительный рефрен хора перешел в апофеоз смеха, отец Роуч сделал нелепую попытку к нему присоединиться. Это напоминало пороховую вспышку, поглощенную темнотой; хмурая гримаса, подобно опускной решетке, скрыла улыбку; Роуч откашлялся, с необычайно церемонным поклоном уставил на простофилю Лофтуса недобрый взгляд, выпрямился, расправил плечи и произнес:

— Мне неизвестно в точности, что это за «нелепый испанский» (достойный клирик совсем недавно привез тайком из Саламанки ^{37} духовное облачение дивной красоты), а также что это за особа с мушками… мушками любострастия, если не ошибаюсь.

Домоправительница отца Роуча, к несчастью, как раз носила мушки; необходимо, впрочем, добавить, что она была особой, безусловно, добродетельной и к тому же далеко не молодой.

— Остается лишь предположить, судя по очевидному веселью наших общих друзей, что шутка эта, в любом случае, остроумна и ни в коей мере не обидна.

— Но, с вашего позволения, сэр, — вмешался Паддок, который не мог спокойно пропустить мимо ушей оговорку его преподобия, — в песне не было слов «нелепый испанский», речь шла, как я понял, о желе по-испански — это такое сладкое блюдо, на вкус восхитительное. Вы не пробовали? В него добавляют херес. Знаете, у меня случаем имеется рецепт, и с вашего разрешения, сэр, рецепт превосходный. Когда я был еще мальчиком, я как-то приготовил это блюдо у себя на кухне. Так вот, клянусь Юпитером, мой брат Сэм так объелся, что ему стало плохо. Как сейчас помню, его так прихватило, что моя бедная матушка и старуха Доркас провозились с ним всю ночь… И я вот что хотел сказать: если позволите, сэр, я с радостью пошлю рецепт вашей домоправительнице.

— Это блюдо не по вашему вкусу, сэр, — вставил шпильку Деврё, — есть другой превосходный рецепт — совершенно иного рода — постное блюдо; ты упоминал о нем вчера, Паддок. Впрочем, мистер Лофтус тоже умеет готовить это блюдо, и даже удачнее.

— Правда, мистер Лофтус? — тут же спросил Паддок, чья кулинарная любознательность не имела пределов.

— Я не совсем понял, капитан Паддок, — растерянно пробормотал Лофтус.

— Что же это? — коротко осведомился его преподобие.

— Заливное из постника, сэр, — ответствовал Паддок, невинно улыбаясь прямо в лицо взбешенному священнослужителю.

—  Благодарювас, — бросил отец Роуч; лицо его приняло выражение, благовоспитанному Паддоку совершенно непонятное.

— Что получилось у Лофтуса, мы уже знаем, а теперь дай нам, Паддок, свойрецепт этого блюда. Из чего оно делается? — не унимался безжалостный Деврё.

— Из постника, который заливается смехом.

— Над чем же он смеется, этот постник?

— Над постом, надо полагать.

— А как его готовить?

— Выпотрошить, разделать и подать к столу, — охотно затараторил Паддок. — Главное — не пожалеть соли и перца. Можно, но не обязательно, добавить мускатный орех, украсить ломтиками апельсина, барбарисом, виноградом, крыжовником и залить желе. А особенно хорош постник, предварительно нафаршированный дичью.

Эта вдохновенная речь, которую Паддок прошепелявил очень бойко, заметно развеселила окружающих. Священник готов был уже приступить к выяснению отношений, но тут лорд Каслмэллард поднялся, чтобы удалиться, тотчас покинул свое место и генерал. Общество разбилось на группы, из которых наиболее многочисленная отправилась в «Феникс». Там, пополнившись еще несколькими членами, компания заняла клубную комнату и предалась в непринужденной обстановке новым развлечениям. Конец же праздничного вечера, как это иногда бывает, оказался не столь безобидным, как начало.

Прочие участники торжеств к тому времени разбрелись по своим берлогам: Лофтус удалился в мансарду, усеянную рваной бумагой и книгами, отец Роуч — в свою маленькую гостиную, где с рычанием выместил злобу на жареном индюке с пряностями, а затем окончательно вернул себе покойное расположение духа за обильным возлиянием (горячий пунш с виски). Он ведь был человеком миролюбивым и в общем добрым малым.

В клубной комнате новоприбывшие застали доктора Тула; тот, вместе с Наттером, сидел за шахматной доской. Последовал рассказ о Лофтусе с его великопостным гимном и муках несчастного отца Роуча. Доктор впивал каждое слово с восхищением, потирая руки, хлопая себя по ляжкам и издавая ликующие возгласы. О'Флаэрти успел отведать пунша — напитка, который, к несчастью, приводил его в недовольное и ворчливое настроение, — и теперь с мрачным видом превозносил несравненные чары своей дамы сердца — леди Магнолии Макнамары. Лейтенанта никоим образом нельзя было отнести к числу тех сентиментальных пастушков, что предпочитают изнывать от любовного томления в уединенных лощинах и прочих безлюдных местах, напротив, он не стыдился шрамов, полученных в любовных битвах, и охотно выставлял их на суд публики, дабы они послужили окружающим назиданием.

Пока О'Флаэрти живописал достоинства своей «обворожительницы», Паддок, расположившийся в двух шагах, с не меньшим пылом воспевал совершенства «волосатого» поросенка, поджаренного в щетине. Те, чей слух улавливал оба панегирика одновременно, могли бы сравнить это попурри с чередованием стихов из «Староанглийского ростбифа» и «Последней розы лета» ^{38} . О'Флаэрти внезапно осекся и не без суровости в голосе обратил к лейтенанту Паддоку вопрос:

— Зачем вам сдалась эта щетина, сэр? Что за важность, со щетиной или без?

— В рецепте все важно, сэр, — возразил Паддок не без высокомерия.

Наттер, изменив своей обычной молчаливости, счел за нужное предотвратить назревающий конфликт и произнес:

— Бог с ним, с поросячьим волосяным покровом, побережем лучше человеческий.