В парке клубился легкий туман, и там я никого не встретил. Я перебрался через парковую стену, миновал каменоломню, прошел по течению ручья в Койл — и дальше к своему дому. Когда я приблизился к Чейплизоду, никого вокруг не было видно. Возле дерева мне попался доктор Тул. Я спросил у него, в клубе ли Наттер. Он ответил, что нет, и добавил, что вряд ли он сейчас дома: мальчик-слуга Тула полчаса назад видел, как Наттер в дорожной одежде выходил из дома на улицу.
Я состроил разочарованную гримасу и, удостоверившись, что в лесу был именно Наттер, зашагал дальше. Меня грызла тревога: я не знал наверняка, мертв ли Стерк. Будь в моем распоряжении еще секунда-другая — и дело было бы сделано. Уверен я был лишь наполовину. Вернуться и докончить начатое я не мог. Я даже не мог сказать, по-прежнему ли Стерк лежит в лесу, и если да, то не созвал ли туда Наттер к этому времени целую толпу. Итак, сэр, жребий был брошен, я ничего не мог изменить и должен был положиться на свою судьбу — будь что будет.
Моего отсутствия никто из слуг не заметил. Я тихо вошел в дом, открыл дверь спальни и зажег свечу. Это была ошибка, глупость, но имелся только один шанс из тысячи, что она не пройдет даром. Я вымыл руки: трубка была запачкана в крови, кровь была и на пальцах. Я завернул трубку в красный носовой платок и запер ее в ящик комода с намерением потом, когда слуги улягутся, ее уничтожить. И только в эту минуту меня пробрала дрожь и по жилам пробежал холодок — возраст не тот. Я сохранял полное хладнокровие, однако нервное напряжение сказывалось, двадцать лет назад все обстояло иначе. Я налил себе стаканчик, и тут за окном послышался шум. Этот идиот, Клафф, меня тогда и увидел, как он сам говорил.
На следующее утро Стерка перенесли домой; Наттер исчез — и все подозрения пали на него. Все складывалось удачно. Однако, хотя Пелл и объявил, что Стерк умрет, не приходя в сознание, а трепанация черепа повлечет за собой немедленную смерть, у меня было предчувствие, что к раненому вернется память и он заговорит. Я скрупулезно описал данный медицинский случай в письме моему лондонскому врачу — это настоящее светило — и получил ответ, в точности совпадающий с мнением доктора Пелла. Все единодушно утверждали, что трепанация равносильна гибели. Могли пройти дни, недели, месяцы — сколько угодно времени, но ни малейший проблеск сознания не озарил бы постель умирающего. И все-таки, сэр, я чуял недоброе. Стерк умирать не торопился.
Как видите, я рассказываю вам все без утайки. Я предложил Айронзу сумму, которая являлась для него целым состоянием, он иногда прислуживал у постели Стерка, помогая перевязывать раны; он должен был улучить момент и задушить его мокрым носовым платком. Я сделал бы это и сам, когда мне единственный раз представилась возможность, если бы только мне не помешали.
С согласия миссис Стерк я пригласил доктора Диллона. За трепанацию я обещал ему пятьсот гиней. Этот молодой прохвост, как я мог доказать, уморил кровопусканиями олдермена Шерлока в угоду его юной супруге. Кто бы подумал, что нищий развратник не сразу решится за пятьсот гиней пробуравить своим трепаном череп полумертвеца — в сущности, уже трупа? Лихорадочное ожидание затягивалось. Мне не давала покоя страшная мысль о том, что к Стерку вернется сознание и он заговорит — это повергло бы меня в прискорбную ситуацию, в которой я теперь и оказался; но тогда я был полон решимости во что бы то ни стало покончить с проклятой неизвестностью.
Посчитав, что Диллон забыл о своей договоренности из-за свинского беспутства, я склонился к другому пути. Я решил предоставить Стерка природе и обвинить во всем Наттера на основании показаний, которые Айронз под моим давлением подтвердил бы под присягой. Как оказалось, это был бы наилучший выход. Если бы Стерк умер, не сказав ни слова, а Наттера повесили как убийцу, вопрос сам собой навсегда бы закрылся и Айронз был бы у меня в руках.
Я рассмотрел дело с разных сторон. Риск я предугадывал с самого начала и заготовил множество ухищрений с целью добиться желаемого, однако все планы мои, один за другим, опрокидывала судьба. Даже сейчас я не могу с полной уверенностью сказать, не разумнее ли было дожидаться, пока Стерка не настигнет неизбежный, по мнению докторов, конец. Несмотря на все их рассуждения, у меня, повторяю, было предчувствие, что перед смертью он очнется и изобличит меня. Быть может, я совершил ошибку, но ошибка была предопределена, и тут уж ничего не попишешь.
Итак, сэр, вы видите, что мне не в чем себя упрекнуть, хотя все и рухнуло.
Услышав шорох за входной дверью, я понял, что разоблачен — Стерком или Айронзом — и что это пришли за мной. Если бы мне удалось прорваться, я бы сбежал. Шансы мои были невелики, но попробовать стоило. Вот и все. Невиновность лорда Дьюнорана я готов подтвердить под присягой, если это поможет его сыну, на протяжении моей жизни данное обстоятельство служило причиной многих ваших невзгод, милорд.
Лорд Дьюноран не произнес ни слова и только наклонил голову.
Заявление Дейнджерфилда относительно убийства Боклера было тщательно занесено на бумагу, а сам заявитель приведен к присяге. Пока составлялся документ, Дейнджерфилд расхаживал из угла в угол по каменному полу своей камеры, но, поставив подпись, внезапно обнаружил недомогание, лицо его разгорелось; могло показаться, что ему грозит припадок, но очень скоро он оправился и спустя пять минут выглядел точно так, как и в начале рассказа.
Оставшись наедине с надзирателем, Дейнджерфилд, пребывая в самом жизнерадостном и словоохотливом настроении, поделился с ним своими надеждами на помилование и попросил дать ему побольше бумаги, чтобы набросать к утру ходатайство, добавив:
— Полагаю, что при закрытии судебной сессии меня вызовут для оглашения приговора, это произойдет послезавтра, и прошение должно быть готово заранее.
Дейнджерфилд говорил с подъемом — как человек, с души которого свалилось тяжкое бремя. Когда ухмыляющийся страж с кустистыми бровями сжал узнику на прощание руку и пожелал удачи, тот остановил его у порога и, положив белую ладонь на его исполинское плечо, произнес:
— Я намерен выдвинуть довод, о котором они даже не подозревают. Я уверен в своей свободе, а вы что об этом думаете, а? — И Дейнджерфилд расхохотался. — Когда меня здесь не будет, вы не откажетесь последовать за мной? Честное слово, вы обязаны, сэр. Вы мне нравитесь, а если я вам не по душе, пошлите к чертям, но я вернусь и заберу вас с собой.
Они расстались весело, с непринужденными шутками, а утром надзиратель разбудил начальника тюрьмы в неурочный час и сообщил ему, что мистер Дейнджерфилд мертв.
Ночное ложе надзирателя помещалось прямо за запертой дверью камеры. Он навещал узника через определенные промежутки времени. В первый раз ничего необычного не наблюдалось. Это было спустя полчаса после того, как узник остался один. Мистер Дейнджерфилд (он предпочитал называться именно так) мирно дремал у себя в постели; он только приоткрыл глаза и слегка кивнул, словно желая сказать: «Я здесь», и вновь молча смежил веки.
Спустя три часа надзиратель вошел в камеру с зажженной свечой — и тотчас же отпрянул назад.
— В комнате было неладно, — рассказывал он. — Меня чуть с ног не сшибло, и я поскорей отскочил. Попробовал двинуться на шаг-другой — совсем невмоготу стало; свеча погасла, словно там дьявол сторожил. Я отшатнулся, окликнул узника, но тот не ответил. Тогда я выбежал, запер дверь, позвал Майкла, мы стали кричать вместе, но все без толку. Распахнули дверь настежь, я ринулся внутрь и выбил стекло, чтобы впустить свежего воздуха. Войти в камеру сразу было никак нельзя — пришлось дожидаться, а когда вошли, он лежал на кровати, будто спал, в ночном колпаке, подложив руку под щеку, глядя вниз, на каменные плиты, и хитро улыбался, словно ловко кого-то провел. Он был мертв — тело уже успело остыть.
Последовало дознание. Мистер Дейнджерфилд «выглядел очень успокоенным», говорится в старом документе, в постели он «казался спящим», «ладонь его была приложена к щеке, пальцы — к виску», лицо «слегка опущено, как будто он разглядывал что-то на полу», с «иронической усмешкой»; по моим предположениям, неизгладимый сарказм так и оставался на этой желтой маске.
