На этом черновой набросок оканчивается, внизу страницы — полагаю, собственноручно — выведены инициалы «Ч. Н.».
Наттер вышел из кареты у Мельниц приблизительно в половине пятого. Он не стал проезжать через весь Чейплизод, а из осторожности, решив как следует осмотреться, приблизился к дому со стороны Нокмарунских парковых ворот. Бедная Салли, словно обезумевшая героиня в трагедии, с неистовым воплем «О, Чарли!» обвила руками его шею и от радости лишилась чувств. Наттер не произнес ни слова, но на руках отнес «душечку» (как ее обычно называла Магнолия) на диван и, бережно прижимая ее к сердцу, сам вдруг бурно разрыдался. Салли быстро пришла в себя и, заключив дорогого Чарли в объятия, обрушила на него бессвязный поток нежностей и восторгов, привести которые здесь довольно затруднительно. Наттер молчал. Он со слезами на глазах нежно обнимал жену и, неловко улыбаясь, кусая нижнюю губу, вглядывался в милое растерянное лицо, источавшее не выразимую словами привязанность: в каждой знакомой черточке, в каждой морщинке изрезанного временем облика таилась безмерная, бесконечная любовь… В доме царил счастливый переполох: сияющие служанки весело суетились, делали книксены, щебетали приветствия. Праздничный ажиотаж поверг в изумление даже подвыпившего кучера, стоявшего в прихожей.
— О Чарли! Ты теперь будешь со мной, любимый. О, какое чудо — ты, ненаглядный мой Чарли, ты вернулся! Теперь мы никогда, никогда больше не разлучимся! — без конца приговаривала Салли.
В этот благословенный час им казалось, будто мрачная юдоль скорби осталась позади и им суждено жить вечно: не будет отныне ни горя, ни мук, ни прощаний. Разве не дозволяется смертным тешить себя подчас сладостными иллюзиями, обольщаться мимолетными видениями райского блаженства? Так высящиеся вдали горные пики манят истомленных путников предвкушением встречи за рекой, где любящие сольются в нерасторжимом объятии…
Новость не всегда сразу достигает того, для кого она в первую очередь предназначена. С раннего утра по Чейплизоду пронесся слух, будто Айронз, церковный клерк, сделал поразительные разоблачения касательно лорда Дьюнорана, обвиненного английским судом присяжных в убийстве. Если бы дотошные окрестные жители знали определенно, что Мервин приходится обесчещенному пэру родным сыном (они, разумеется, давно питали на этот счет кое-какие подозрения), если бы Мервин называл себя своим родовым именем — Мордонт, он узнал бы о случившемся получасом раньше, посетителю не пришлось бы сообщать ему то, что уже горячо обсуждалось на всех чейплизодских перекрестках. Мало кто вспоминал в эти минуты о кичливом юном джентльмене, который жил уединенно и аскетически-строго в Доме с Черепичной Крышей и если показывался на глаза жителям, то только в церкви на воскресной службе; отправляясь верхом на черном гунтере в Дублин, он неизменно избирал окольную дорогу через Инчикор.
Узнав, что Лоу, досконально обо всем осведомленный, совещается сейчас в «Фениксе» с представителем канцелярии по уголовным делам, взволнованный новостями Мервин немедля поспешил туда. В той самой комнатке, где Наттер обыкновенно вел свои дела по управлению имением и где пылающий гневом Стерк выложил на стол, гинею за гинеей, арендную плату накануне того дня, когда был наповал сражен предательским ударом, мировой судья и его собрат по юстиции зачитали Мервину ясные и четкие показания Айронза и столь же недвусмысленный отчет доктора Стерка. Можете вообразить себе чувства юноши, с какими он воспринял неопровержимые доказательства полного тождества всеми почитавшегося жизнелюба Пола Дейнджерфилда с давно покойным и преданным проклятию Чарлзом Арчером!
Ошеломленный Мервин поскакал прямо в Белмонт и уединился с генералом чуть ли не на полчаса. Расстались они самым дружеским образом, но к дамам Мервин не заглянул. Генерал, однако, простившись с гостем на крыльце, тотчас устремился в гостиную, распираемый оглушительной сенсацией; первым делом он, строго нахмурив брови, велел «малышке Туди» (так он называл дочь) оставить его наедине с тетей Ребеккой; едва только Гертруда вышла из комнаты, генерал опередил нетерпеливые расспросы сестры тем, что откровенно, без экивоков, с солдатской прямотой выложил поразительную новость.
Тетушка Бекки была потрясена до глубины души. Еще ни разу в жизни ее так беззастенчиво не водили за нос. Но какой неслыханный поворот судьбы! Какое счастливое избавление для бедного лорда Дьюнорана! Теперь он будет восстановлен в законных правах… А чего стоит разоблачение злодейств этого гнусного негодяя — мистера Дейнджерфилда!
— Наша девочка благодаря Господу спаслась только чудом! — не без вызова перебив сестру, напомнил генерал.
— А как искусно оба они с милордом умалчивали о своей помолвке! — продолжала восклицать тетя Ребекка, стараясь не обнаруживать слишком явно своего беспорядочного отступления.
На самом деле тетушка ничуть не сердилась. Напротив, всякий, кто ее хорошо знал, тотчас догадался бы, какой тяжкий груз свалился с ее души.
Заключение Дейнджерфилда в тюрьму как злостного преступника имело последствия не только для владельца Дома с Черепичной Крышей и обитателей Белмонта.
Едва только наш приятель Клафф удостоверился, что Дейнджерфилд попал под замок и что, следовательно, оказалась несостоятельной старая его теория, согласно которой этот интриган замышлял овладеть и сердцем, и состоянием тети Ребекки, он (капитан) немедленно написал в Лондон письмо с просьбой не присылать затребованного пеликана. Ответ, по обыкновению того времени, поступил не скоро и удовольствия полковнику не доставил — в нем содержался категорический отказ расторгнуть действующий контракт.
Клафф, вне себя от бешенства, помчался с письмом к своему адвокату; он требовал ответа, как обуздать обнаглевших торгашей. Выяснилось, однако, что доблестный капитан связан юридической ответственностью, и ему скрепя сердце пришлось направить в Лондон новую просьбу: на сей раз он поручал возможно скорее продать птицу и с учетом выручки соглашался покрыть недостающую сумму.
— Мошенники! — негодовал капитан. — Продадут за полцены да еще сдерут с меня три шкуры, а делать нечего, куда денешься?
В поступившем из Лондона послании капитан Клафф уведомлялся о том, что письмо его, к сожалению, пришло слишком поздно: пеликан, в соответствии с условиями договора, утром предыдущего четверга уже отправлен на его имя в Дублин на борту «Прекрасной Венеры» вместе с сопровождающим птицу лицом. Добрейшая миссис Мейсон, квартирная хозяйка Клаффа, в растерянности не знала, что и подумать — в комнате наверху творился настоящий тарарам: слышались горячечные, прерывистые монологи, капитан, расхаживая из угла в угол, исступленно топал ногами и наносил чувствительные удары по безответной мебели. В тот вечер капитана и впрямь лучше было не трогать — он судорожно вздрагивал и озирался по сторонам в постоянном ожидании того, что вот-вот его известят о прибытии заказа.
За неделю-другую капитан, однако, немного успокоился и нанес визит в Белмонт, где обрел утешение в том, как приняла его тетя Бекки. Он заговорил на обычные темы и упомянул Паддока: капитан ручался за своего друга и заступался за него горой. В конце концов мисс Ребекка смягчилась и начала сдаваться.
— Ну хорошо, капитан Клафф, передайте лейтенанту, что, если ему хочется, он может прийти; впредь мы, как раньше, будем друзьями; но смотрите — непременно внушите ему, что этим он обязан исключительно вам.
Тетя Ребекка проговорила это с опущенными глазами, вертя в руках веер. Клаффу почудилось, будто она от смущения слегка разрумянилась. Галантного кавалера так воодушевили эти признаки, что он поведал ей всю историю с пеликаном, умолчав, однако, в ситуации столь многообещающей об одном своем небольшом плане: капитан вознамерился задержать приобретенную им птицу в Дублине и там, на месте, приискать для нее покупателя.
Бедняга Паддок между тем примерно за неделю до того, как оповещен был о перемирии, узнал всю подноготную о помолвке Гертруды с лордом Дьюнораном (как мы можем теперь называть мистера Мервина) — узнал с чувствами, о которых нам остается только гадать. Разумеется, сердце у него готово было разорваться на части, однако этот орган уже неоднократно претерпевал у лейтенанта подобную пытку по не менее горестным поводам, и потому лейтенант довольно скоро оправился от удара, а нанесенные раны затянулись с поразительной быстротой. Можно было твердо надеяться на благополучный исход: лейтенант носил свои вериги без видимых усилий. Железо не вгрызлось в душу Паддока, и, хотя, конечно же, только смерть способна была разлучить его с «восхитительным образом мимолетной мечты — прекрасной нимфой Белмонта», я не слышал о том, чтобы в ту пору, пока он предавался отчаянию, талия его сделалась тоньше или заметно пострадал аппетит.
