Той осенью император узнал, что армия под командованием Каоши и Каня была разгромлена. Ему сообщили, что сам государь варваров повел войска на центр, а два вражеских крыла охватили бегущую армию с флангов и тыла. Император разгневался еще больше, когда узнал, что Шичунь, которому приказано было защищать стены города, оставил Чжунду и отправился со своими людьми на охоту. Подозрительный император Вэй, боясь, что его заместитель командующего может перейти на сторону врага, послал гонца с приказом о смещении его с поста.

Новость об императорском гневе быстро распространилась по дворцу. По словам Ма-тан, некоторые придворные готовились покинуть город. Шикуо так и не узнала, бежали ли эти придворные. Через несколько дней после того, как император послал гонца к Шичуню, заместитель командующего вошел в Чжувду, и его люди окружили дворец.

Со двора доносились вопли, а из-за двери — звон мечей и крики торжествующих и умирающих солдат. Шикуо выжидала в своих покоях, окруженная своими рабынями, пока не стих шум. Она было поднялась из кресла, как в дверь ворвались трое солдат с мечами в руках.

Она тотчас поняла, что это не дворцовая стража.

— Как вы осмелились войти в мои покои? — Голос ее дрожал, ее охватил страх перед этими раскрасневшимися буйными людьми. — Вы стоите перед дочерью императора Чжанцзуна.

Солдаты попятились. Один из них сказал:

— Мы не тронем вас.

— И вы не тронете тех, кто со мной. Если вы это сделаете, то император отрубит вам головы.

— Сын Неба не сделает ничего без согласия нашего командующего. Город теперь принадлежит ему.

Мужество едва не изменило ей, но она заставила себя смотреть солдату прямо в глаза. Тот постоял немного и, поклонившись, вышел из комнаты.

Она осталась со своими женщинами, боясь покинуть покои. Вечером пришел солдат и сказал Шикуо, что ее приглашают на ужин. Женщины обрядили ее в зеленый халат, отделанный золотой парчой, и повели в зал.

В коридоре, инкрустированном золотом, было полно солдат, стороживших каждую дверь. Еще больше было их в открытых переходах, которые вели в крылья дворца, и перед входом в большой зал для пиршеств. На возвышении, где обычно сидел император, восседал Шичунь, окруженный дамами с раскрашенными бледными лицами. Императора не было нигде.

Тысячи придворных сидели за длинными столами и ужинали, когда министр объявил, что Шичунь провозгласил себя регентом. Дамы, сидевшие с ним, были самыми знатными в городе, им приказали присутствовать. Придворные глотали суп и пожирали еду без обычной сдержанности. Когда подали вино и шелковые цветы, как обычно, были вручены гостям, многие стали громко смеяться, втыкая цветы в прически. Церемонии были забыты, многоголосый шум заглушил невеселую музыку.

Шикуо ела мало. Один за другим министры провозглашали тосты в честь регента. Их поклоны и речи казались насмешкой над церемонией. Двор вел себя бесстыдно, никто ни на минуту не забывал о присутствии солдат в стенах дворца. Наверно, они думают, что Шичунь может спасти их от монгольских захватчиков. А может быть, они просто пируют, пока есть такая возможность.

Шичунь не отпускал никого до глубокой ночи. Он крепко выпил, и голова его покоилась на плече набеленной придворной дамы. Когда Шикуо возвращалась в свои покои, солдат в залах и переходах было уже меньше. Ее рабыни стояли в прихожей и смотрели в окно, как во дворе пускают фейерверк.

— Принесите мне тушь и бумажный свиток, — сказала Шикуо, сев за низкий столик, за которым она обычно рисовала.

Две женщины принесли ей то, что она просила, еще одна поставила на столик масляные лампы. Она махнула рукой, отпуская женщин, и начала растирать тушь на влажных плоских камнях.

Замысел картины пришел к ней через мгновение. Кисти ее клали на бумагу твердые, уверенные мазки. В императорском кресле сидел человек, сжимавший одной рукой кубок, а другую запустивший во взлохмаченные волосы белолицей женщины. Сбоку стоял солдат с поднятым щитом и мечом в руке, слегка повернув голову к сидящему.

Шикуо положила кисть и вытянула руки, почувствовав боль в плечах. За окном были сумерки, большая часть женщин спала на кушетках и подушках, но Ма-тан бодрствовала, и Шикуо подозвала ее.

Молодая женщина встала, подошла к ней и опустилась на колени у столика.

— Это не император, — сказала Ма-тан, взглянув на рисунок, — и женщина похожа на обыкновенную шлюху. Что же касается солдата, то я не могу определить, то ли он защищает их, то ли хочет отвернуться.

— Человек в кресле — это регент Шичунь. Женщина относится к тому сорту гостей, которых бы ему надо пригласить на пир вместо тех, что там были, а солдат…

Ма-тан открыла от волнения рот.

— А если он увидит это? Если это найдут…

— Выходит, нам надо позаботиться, чтобы не нашли, — сказала Шикуо, — но если и найдут, что с того? Мы пропали, но я благодарна моему искусству — я буду наслаждаться им, пока не придет конец.

Избавившись от иллюзий, которые все еще питали многие при дворе, она как бы сняла пелену со своих глаз. Рисуя без страха выдать себя, свои сокровенные мысли, как подобает любому настоящему мастеру, она стала более сильным художником. Она теперь поняла, что ее ранние рисунки, хоть и сделанные мастерски, были в основном работами девушки, которая хотела понравиться. Лучшая из них — рисунок бамбука, восхитивший Елу Цуцая, — сделана, когда настроение было безмятежным. И неважно было больше, спасется ли она от бури, грозившей городу, с рисунками, которые будут напоминать ей об утраченном, или погибнет.

Услышав, что Шичунь казнил Ваньен Каня, она не удивилась. Кань был одним из командиров, побежденных монгольским войском, и возможным соперником Шичуня. Она спокойно восприняла весть о том, что он приказал убить императора Вэя. Она знала, что лишь по совету министров он удержался от того, чтобы не занять трон самому. Через несколько дней после захвата дворца Шичунь призвал Сюань Цзуна, единокровного брата отца Шикуо, в столицу, чтобы тот занял императорский трон.

Пренебрежение регента новым императором было очевидным. Шикуо нарисовала дворцовую сценку — император Цзун мешком покоился на своем троне, а Шичунь, всегда сидевший в присутствии императора, обращался к придворным сам. Рисунок обидел бы обоих, поскольку показывал, что император слишком не уверен в себе, чтобы потребовать должного уважения, а генерал опьянен своей властью.

Через два месяца после того, как Шичунь объявил себя регентом, он выступил, чтобы дать бой монгольскому отряду севернее города. Он вернулся в Чжунду и объявил, что одержал победу, а потом послал против врага Шуху Каоши, пригрозив ему смертью, если тот не даст отпора противнику. К тому времени стало ясно, что победа Шичуня обошлась дорого, и только отчаяние заставило задействовать Каоши, который был в опале из-за своего прошлого поражения.

Каоши монголы побили, но смертный приговор, который Шичунь обещал ему в случае поражения, был приведен в исполнение над самим регентом. Еще не дошла в столицу весть о разгроме, как Каоши вернулся в город, внезапно напал на резиденцию Шичуня и отрубил ему голову при попытке к бегству. Император Цзун забыл заслуги человека, вознесшего его на трон, простил Каоши и назначил его заместителем командующего.

Шикуо вспомнила, как впервые нарисовала одного из ястребов императора. Это была детская проба, почти не передававшая стремительности птицы, налетевшей на свою добычу.

Потом Шикуо подумала о последних нескольких месяцах, проведенных в императорском дворце, когда она часто бывала в покоях министров и их жен и в канцеляриях, где писцы и ученые работали над свитками документов. Иногда она приносила с собой свои тушечницы и кисти. Порой она просто изучала то, что хотела нарисовать. Она дарила рисунки некоторым министрам, и они вскоре привыкли к ее присутствию и не обращали внимания на младшую принцессу, которой не было дела ни до чего, кроме рисования.

Она была в канцелярии чиновника военного ведомства, когда к нему пришли для доклада два офицера. Оба сражались с монголами, и им было что доложить.