Оэлун закрыла глаза. Когда она открыла их, одна из служанок что-то шептала Тэмулун.

— До меня дошел этот слух, — сказала Тэмулун. На ее красивом лице была презрительная гримаса. — Все это глупости. — Она посмотрела на Оэлун. — Если Мунлик-эчигэ имеет какое-либо отношение к распространению этих слухов, надо бы предупредить его, чтобы прекратил заниматься этим.

— Но говорят, вход так и остался закрытым, а дымовое отверстие открыли изнутри.

— Наверно, хан велел похоронить тело тайно, — сказала другая служанка. — Люди видели, как…

— Не надо видеть этого, — возразила Тэмулун, — чтобы понять, что это вранье. Те, что боялись шамана, заинтересованы в его распространении, но другие восхищаются Тэмуджином еще больше за то, что он оказался сильнее шамана с его могуществом. Во всяком случае, Тэмуджин объявил: это, мол, Тэнгри забрал тело, и тем самым Небо дало знать, что оно больше не любит шамана и не разрешает его хоронить, так что мой брат извлек пользу даже из слухов.

Служанки стали делать знаки, отвращая беду. Разговоры о смерти и похоронах были неуместны у постели больной женщины. Тэмулун махнула рукой, чтобы женщины вышли, и склонилась над Оэлун.

— Когда тебе станет лучше, мама, ты приедешь посмотреть моих птиц.

— Тэмулун, твои птицы будут охотиться без меня, а тебе следует быть со своими сыновьями, а не со мной. Уж не хочешь ли ты привезти им злых духов? Ты сделала для меня все, что могла — пора возвращаться.

Тэмулун поднесла руку матери к щеке. Оэлун почувствовала, что она мокрая от слез.

— Мама.

— Я люблю тебя, дочка. А теперь дай мне отдохнуть.

Тэмулун рыдала. Оэлун закрыла глаза и задремала.

Когда она открыла глаза, дочери уже не было, но у постели стоял кто-то еще. Она пригляделась и увидела в полумраке лицо Мунлика.

— Я потерял сына, — сказал он. — Мне нельзя терять жены. — Придавленный горем, он согнулся совсем по-стариковски. — Мне надо было послушаться тебя. Другие мои сыновья совсем струсили. Что я буду делать без тебя?

Она была не в силах ответить ему.

— Я полюбил тебя с первого взгляда давным-давно, — сказал он. — Я знаю, что меня не сравнить с багатуром, но ты меня приободрила. Чем я буду без тебя?

Она с трудом подняла руку. Мунлик взял ее, опустил и поправил одеяло.

Наконец он ушел. Оэлун не слышала ничего, кроме воя ветра снаружи. Служанки ушли. Она поняла, что перед шатром стоит копье, предупреждающее всех, что внутри смерть.

Оэлун уснула. Когда она проснулась, боль немного отпустила, но, наверно, она просто привыкла к тому, что когти злого духа постоянно сжимают ее. Какой-то человек смотрел на нее глазами Есугэя — это ее муж пришел за ней.

— Твое имя будет жить, Есугэй, — тихо сказала она. — Тэмуджин превзошел все, о чем ты и мечтать не мог. Тысячи тысяч знают, что великий хан рожден от твоего семени.

— Мама, — сказал человек.

— Тэмуджин, — выдохнула она. — Ты рискуешь быть проклятым, находясь здесь.

— Рискую так рискую. Я не могу позволить тебе уйти, не повидавшись последний раз. Я попросил у Хасара прощенья и вернул ему его стада и людей. Я проклинал себя за огорчения, которые я принес тебе.

— Теперь у меня нет огорчений, — сказала она. — Я жила для того, чтобы увидеть, как ты объединишь народ и создашь государство. Пора отдохнуть, Тэмуджин. Жизнь моя закончена, и ты стал ханом.

— И несмотря на все, что-то из моей жизни ушло. Я е могу…

— Всем нам приходится умирать в одиночку. Твой отец ждет меня… Прощай.

Он прошептал молитву и ушел. На западной стенке шатра затрепетала тень, имевшая человеческие очертания. Оэлун медленно приподняла голову, теряя сознание от боли, раздиравшей ее.

— Есугэй, — прошептала она, уронив голову на подушку. Ее душа покинула тело и вознеслась к Есугэю.

Ее служанки плакали. Шикуо оглядела почти пустую комнату. Ее любимая курильница из слоновой кости, ее масляные лампы, шелковые и бумажные свитки уже вынесли и погрузили на мулов, которым предстояло вывезти ее пожитки из города. Ее драгоценности, шелковые халаты, белье, камчатые скатерти, парча, меха — все было упаковано и приготовлено к отъезду.

Шикуо громко хлопнула в ладоши.

— Идите, — прошептала она. — Мне хочется побыть одной перед отъездом.

Служанки поклонились и вышли из комнаты. Желтая пыль, всегда появлявшаяся весной, тонким слоем покрывала пол. Шикуо стала коленями на подставку из слоновой кости и посмотрела на раскрашенную ширму у окна. Даже среди толпы она жила во дворце так, будто между ней и окружающими стояла ширма.

Она изгнала из головы все мысли, чтобы она была пустой и чистой, как свиток, которого еще не коснулась кисть, и появились в ней образы, которые она хотела припомнить.

Какой-то человек, державший кисть, сидел за низким лакированным столиком. На нем был халат из тонкого белого полотна, скрепленный на левом боку усыпанной драгоценностями пряжкой. Он был императором Цзинь всю жизнь, известный собственному народу под именем Ма-та-ко, но сейчас ей в голову пришло другое имя — Чжанцзун, и под этим именем он останется известным навсегда.

Таким она увидела своего отца, одетого по-чжурчженьски и упражняющегося в каллиграфическом искусстве Хань, хотя она совершенно не помнила, видела ли она императора Чжанцзуна одного. Как и император Шицзун, занимавший трон перед ним, он поощрял ношение одежды собственного народа, который покинул лесистую местность на севере, чтобы править государством Хань. Говорить полагалось на собственном языке, запрещалось носить одежду ханьцев, а те, что не кланялись низко согласно дворцовому этикету, рисковали быть выпоротыми розгами. И все же Чжанцзун говорил и по-китайски, изучал письменность китайцев и окружал себя их учеными. Чжурчженьские дворяне часто нарушали его повеления.

И еще одна картина предстала перед ней — Чжанцзун на белом кцне преследует оленя. Человек, не умеющий охотиться, не способен и воевать. Император требовал, чтобы его мэньани и моукэ, правившие государством, сдавали экзамены по стрельбе из лука. И все же сам он охотился только на землях вокруг Чжунду, никогда не посещая пустошей родины чжурчженей.

Чжанцзун наследовал трон после смерти своего деда Шицзуна. Он воцарился как чжурчженьский властитель, но он также считал себя преемником ханьцев. Лишь протесты его министров удержали Чжанцзуна от того, чтобы возвести любимую рабыню-китаянку в сан императрицы, это место всегда принадлежало жене-чжурчженьке.

В год тигра, когда Шикуо было шесть лет, одна из наложниц отца, которая в то время была фавориткой, научила ее рисовать. Дама полагала, что Шикуо было, бы полезно позаниматься с мастером, но это вряд ли осуществилось бы. Шикуо была ребенком незначительной наложницы-китаянки, которая скончалась, не родив императору сына, и она по всем признакам была так же болезненна, как и ее мать.

Но в том же году император южного государства Сунь внезапно напал на государство Цзинь и был побежден. Отец Шикуо получил голову Хань То-Чжоу, главного министра Сунь, затеявшего войну, гарантии мира и дань. Вскоре после победы в апартаментах Шикуо появился один из малоизвестных мастеров рисования и каллиграфии. Наверно, император был в хорошем расположении духа, когда наложница обратилась к нему.

Она вспомнила тот день, когда издалека увидела своего отца в окружении евнухов и советников в парке его летнего дворца. Больше она никогда не видела его. Через два года после победы цзиньский император, наследник «Золотых» императоров, уничтоживших киданьскую династию Ляо, присоединился к своим предкам.