Соблазнительно-то как, вот взять и поверить. Верить не легко, но если поверил: жить всяко легче — в том-то и дело. И люди поверят ему. Надо сказать каким-нибудь людям, громко: «Веры нет. Не предвидится». Пусть себе уяснят. А если не поверят, пусть просто повторяют. Люди разное повторяют, что ни скажи. Подберут и долдонят. Тысячу раз сказать, миллион раз повторят.

Капля за каплей камень источат. Расколется камень обмана, заблуждения, рассыпется стена, рухнет тяжесть ленивого плена…

Капля за каплей — вся жизнь на удар.

Он был малая капля. Капля в море. Но было море капель. И каждая — удар. Каждая капля — удар! Удар. Удар. Удар. Удар!

Не поймали. Прореха в сетях. Для них меня нет. И не будет. Нет ложной веры во мне. И актер, и Фомин — и они не иначе. Ускользают человеки. Спасают души. Уходят. Бегут сквозь прорехи. Может быть, чтобы попасть на другой крючок, припасть к иному утешению. Вера, она… Вера?

Перевозбужденный инженер спрыгнул с дивана. Заметался по комнате, бегал от двери к окну. Подумал было завернуться в халат, не отыскал халата, забыл. И топал по полу босой. В длинной майке, в застиранных синих трусах. Сквозняка не чувствовал, но дрожал.

Лешаков не расслышал звонка. Не обратил внимания на вежливый стук в дверь. Дверь отворилась и впустила в комнату низкорослого человека в круглых очках на тяжелом носу. Участковый врач промок до нитки под летним ливнем, не спас и зонтик. Доктор наследил у порога — с него текло, — он остановился смущенно. Но Лешаков не сразу его признал. Пробежал мимо, оглянулся с досадой, повернул от окна к постели, обернулся опять, напряженно всматриваясь. И, вскрикнув, обрадованно направился через комнату, обнял эскулапа за плечи. Весело встряхнул. Сдавил бритую шею. И зашептал громко, возбужденно разбрызгивая слюну, высвистываясь в вопль:

— Не верьте, доктор!.. Слышите, никому, ради Бога. Не верьте ни за что… Да-да-даже мне… Никогда…

Все Лешаков да Лешаков! Какой-то инженер, обманутый, тридцатилетний, — игрушечный кораблик на волнах. Им, Лешаковым, имя — легион. Что он, собственно, какой еще герой? Что в нем особенного, чем привлек? Тем разве, что странно получилось с ним, и разное своеобразно преломилось в его сознании и расцвело необыкновенным цветком метанойи. Разве не судьбе, милостивой на жестокости, принадлежит ведущая роль в сюжете правильного романа. Чего стоит один лишь блистательный инструмент ее — случай. Судьба и случай всегдашние герои.

Но, бедняга, — он мучился. Оттого и нельзя пренебречь инженером. Судьба судьбой, а Лешаков — он страдал.

Случай постарался, подкинул его на высокой волне так, что дух сперло. Вопрос — что он с высоты увидал? — останется вопросом. Но ясно: Лешаков увидел такое, что поразило его напрочь. И поразительное впечатление влияло на все, что произошло с ним. На все, что потом Лешаков совершил, все, что он сделал под влиянием впечатления. Случай постарался. Судьба не пощадила инженера, она безжалостно впечатлила его.

Всякий человек в таком случае углядел бы свое и свое имел бы мнение. Не важно — верное или неверное. Главное, что своеобразное. Не такое, как у других. Единственное. Сходство во впечатлениях возможно. Но в существенном они неповторимы. Кажется, одно и то же, а на поверку выходит — иное.

Одно в другое не поместить, не совместить. Так и люди, как листья на дереве. Двух одинаковых не было за всю жизнь. Похожих сколько угодно, а одинаковых — нет.

Вот и выходит: что же судьба? Повторяется она, а не люди. С ними приключаются одни и те же истории, подолгу живут они в схожих ситуациях. Но выделяет каждого вечное «но». И кого винить, что на этот раз в стереотипные сети случая угодил неповторимый Лешаков.

Долго ли, коротко болел Лешаков, но он пошел на поправку. Он более не был в опасности. Травма головы не повлекла повреждения в рассудке. Бурный ток мыслей выровнялся, обрел плавность и глубину. Но направление, которое задал удар Библией по макушке, направляющий удар, тенденция, некоторая увлеченность, — это осталось. То есть, травма имела последствия.

Лешаков пережил свою плюху. Он перенес ее достойно и не без пользы. Не слишком раздумывал над происшедшим, не анализировал чрезмерно, не торопился с выводами. Не хотел занимать пустяками голову: случилось, и ладно. Не до выводов было ему. Приоткрылась секретная суть. Он был вовлечен, ангажирован, завербован — опасное слово, но иначе не скажешь.

Выздоравливал Лешаков — утраченный человек. Отболело в нем. Он вспоминал с усмешечкой, как считал себя зачеркнутым, как плакал по рабству.

Известное дело, Лешаков не верил в превращения. Особенно в те, что случались с ним самим. Для себя он по-прежнему оставался собой — свойство завидное. На диалектические скачки: постепенное накопление, а затем быстрый переход количества в качество, — воображения ему не хватало. Никогда не согласился и не поверил бы он, что он, инженер Лешаков, уже больше не инженер Лешаков, а неизвестно что: некая неведомая особь, несливающаяся индивидуальная капля, антиобщественный элемент, что необратимо он изменен и потерян.

Прогресс не предоставляет гарантий гуманности. О Лешакове нечего сказать: стал ли он лучше, тоньше, добрей, чувствительней, отзывчивей, благородней — неизвестно. Но прежняя его жизнь являла собой столь жуткое занудство, что если бы не сюжет, волочивший инженера через катаклизмы, Лешаков и вовсе бы заплесневел. Одно несомненно: чувство проточности обострилось. Выросло стремление во что бы то ни стало разрушить запруду. Лешаков концентрировал силы, чтобы в один прекрасный день в недалеком обозримом будущем совершить конкретное действие. Скромный поступок. Удар капли, и только. Зудела нетерпеливая потребность: этой каплей, наконец, от всего оторваться, лететь.

Оставался вопрос — что делать? Печально известный вопрос.

Лешакову предстояло выбрать разумное реализующее действие. Не бросаться же головой вниз с карниза высотного здания на крышу одной из лакированных черных машин пролетавшего по проспекту кортежа. Кузова у автомобилей блиндированные. Да и он все же был не бессловесная капля, а сознательная личность, готовая принести себя на алтарь… Что моя жизнь? Какая ей цена? — опрометчиво рассуждал инженер. А у него и не было ничего, кроме.

Ценность жизни в том, что она принадлежит тебе. Содержание ее неисчерпаемо: и тепло, и свет, и солнце, и лиственная зелень сада, холодная ласка дождя, дрожащий сумрак белой ночи над Невой, шорох листопада и пугающий запах осенней гнили, ожог прикосновения и влажное дыхание на плече, ночной шепот и мерцающий огонек сигареты, хриплый рывок у финиша и оглушающая радость победы за обрывками шелковой ленты, сила превозмочь себя, оттенки благородных чувств и замирания испуганного сердца, растерянность расставаний и дальние моря, известные со слов, и недоступная, неведомая Польша… — да мало ли еще. Образ каждой вещи в душе Лешакова находил отклик. Любое шевеление затевало в сердце новые и новые волнения. И если уже сама жизнь подхватила Лешакова, вынесла на стремнину, закружила, — если так, то и неудивительно, что в душе инженера ее объятия всколыхнули столь важные чувства, столь единственные, что ценность этих чувств поднялась выше цены самой жизни.

Соблазн жахнуть, чтобы чертям тошно стало, чтобы все закачалось, отпадал сам собой. Лешаков был инженер и, если бы занялся вплотную, наверное, справился бы: жахнул, сумел. Собственная жизнь теперь была посвящена тому, что необратимо поглощало Лешакова, за что Лешаков соглашался платить своей жизнью. С самим собой он бы разобрался. Но решить чью-то жизнь — не мог. Человек только самому себе человек, другие для него люди. И правила обращения с людьми сидели крепко в Лешакове: не убий, не укради, не пожелай… Грешный, он все-таки держался за рудименты морали — противоестественные, отсутствующие в природе предрассудки. Но, может быть, и сильны в нас именно предрассудки.