— Не марксистская оценка! — не унимался Валечка.

— Правда не забор, ее не выкрасишь в один цвет.

— Воистину! Воистину! — устремился в приоткрытую щель Валечка. — И поскольку невозможно что-либо определенное знать о том, чего не существует, остается лишь уверовать.

— Опять двадцать пять… — вскипел Лешаков и отмахнулся от товарища, как от насекомого. — Живешь под лампочкой, выдаваемой за солнце, и знаешь, что лампочка. И все-таки пытаешься согреться и даже загореть.

— Я тебя уважаю, — с достоинством заметил актер. — Но пережитые страдания не дают привилегий.

Он выразительно замолчал и насупился. Марксист тоже умолк, не принял лешаковской вспышки, затаился и стал похож на обиженного бегемота.

Зачем спорить, корил себя Лешаков. Разве я не такой же, как они, разве не тем дышу? Глупо…

Лешаков подумал, что не хотел, а обидел. Он, может быть, их одних и любил, и не было на свете у него никого ближе этих двоих, а обидел ни с того ни с сего. Из-за Польши, куда его даже не пустили. Но он понимал, что не из-за Польши, и чувствовал: надо прямо сказать, объясниться. Надо, пока трещины не развели их. Но не умел Лешаков выпутываться. И тоже замолчал. Глаза подло опустились, трудно стало глядеть.

Вероника просекла ситуацию насквозь: подчиняясь скорее безошибочной в ней женской интуиции, чем сознательному порыву разрядить атмосферу, спасти друзей от разрыва, вдруг вошла в разговор — он перетекал в размолвку — и, поглядывая искоса на больного, с компрометирующей скромностью спросила:

— Скажите, разве жизнь перестает быть страданием, а боль болью от того, что человек страдания ищет? Что ж с того, что страдает он с удовольствием?

— Пусть себе страдает на здоровье, — примирительно пробурчал Валечка, — на нас-то он чего набросился?

— Как же не наброситься, если вам самим этого хочется. Пробуете и так, и эдак.

— А ведь права!.. Ха-ха-ха… Права, — раскололся Фомин и восхищенно застучал кулаком по лешаковской коленке. — Ну и врезала. Бой-баба!

— Чего суешься? — приподнялся на измятых подушках Лешаков, не ожидавший от Вероники такой проворности.

— Мальчики, — продолжала она, — от судьбы не уйдешь. Весь мир система, и у каждого определенная функция. Я вам это как мэнээс говорю… Функцию свою надо понять, а лучше полюбить.

— Ты даешь! — захохотал бывший номенклатурный работник.

— А что? Не права?.. Недавно видела, по телику, сцены из жизни в саванне. Показывали, как лев пожирает лань, с каким великолепием!.. Да, а перед тем стадо и эту самую антилопу, как она грациозно травку щипала и отошла незаметно в сторону, отделилась. Так вот, я уверена, что бедняжке чуточку хотелось быть сожранной. Иначе другая попалась бы… Я к тому рассказываю, что вы тут все о предназначении.

Лешаков отметил про себя, что слово это сегодня как будто не произносилось. До сих пор во всяком случае. Но заулыбался вместе с Валечкой.

— Все это в вас кокетство, — сухо подчеркнула Ника. — Однако кокетничаете вы со смертью… Зажились. Да.

— Позвольте, позвольте, — остановил ее Фомин. — Пора разобраться. Мы тут вразброд высказываемся, и я сбился совсем: кто на какой позиции.

Но Вероника повернулась к столу. Она заваривала чай. Она все сказала.

— Нет ни у кого никакой позиции, — отмахнулся усталый Лешаков.

Посидев у постели, поругавшись, поспорив и помирившись, выпив чаю, друзья прощались, покидали больного. Валечка целовал руку даме с принудительной галантностью. Бывший номенклатурный работник сжимал холеные пальцы в шершавой лапе, сообщал конфиденциально: «Будут абрикосы». Вероника заинтересованно кивала, провожала посетителей на лестницу веселей, чем требовали приличия.

Лешаков слышал, как с выстраданным стуком захлопывалась входная дверь, и бежали назад, торопились по коридору каблуки. Вероника входила. Поворачивался ключ в замке. Щелкал выключатель. Он лежал с закрытыми глазами, забыв бессилие пустых споров, уже нисколько не усталый и не больной, и вслушивался в предательски громкий шум снимаемой одежды: электрическое потрескивание юбки, короткий шорох рубашки и шелковое шелестение чулок. Вероника не скрывала нетерпения. И оно передавалось Лешакову.

Им овладевали бережно и осторожно. Лишь сбивчивое дыхание выдавало сласть власти — неторопливой, подробной лаской она взвинчивала и его, и себя. Ладони Лешакова обхватили гладкие полулуния, насаженные на стержень. Кружила голову карусель. И в объятиях ее коленей он отлетал далеко от горечи раздумий, от суеты, уносился все дальше и дальше на луга наслаждений, навстречу долгожданному наказанию.

— Не надо, что ты делаешь… — слышал он шепот над собой. — Лежи смирно, миленький. Я сама… Не двигайся, тебе противопоказано. Могут быть осложнения.

Бедный Лешаков. Осложнений не удалось избежать.

Инженер Лешаков окончил советский вуз, и философия в немецком смысле слова была ему чужда. В высшей школе он показал себя не последним студентом, а значит, овладел навыками анализа: усвоил основы, освоил принципы, умел их применять. По-своему, конечно. Диалектика, увы, не так уж унифицирована. Российская диалектика своим своеобразием известна. Лешаков был русский инженер.

Диалектический материализм дарит терпеливому исследователю чудный инструмент. Нет ничего научнее и лучше, чем всестороннее рассмотрение предмета, подробное изучение в разных аспектах и, наконец, рассечение. На препараторском столе, под микроскопом: крути, верти, исследуй. Удобно, что и говорить. Одним словом, мечта. Но… Исторический процесс не лезет в объектив. Трепещущий, живой, он в руки не дается. Он огромен. Захлестывает исследователя, не позволяет подойти поближе. Поражает масштабом.

Русский процесс поражал русским масштабом. Но Лешаков — что был ему масштаб. Со всею диалектикой своей он находился внутри процесса. Он жил там, как рыбешка в водопаде. Нырял то вверх, то вниз. Подымался в стремящейся навстречу струе и падал, уносимый ею. Его попытки процесс определить, назвать, описать словами, а пуще: повлиять — пусты, перед масштабом смехотворны.

Признаем за процессом, что он есть. А Лешакову оставим роль свидетеля изнутри процесса. Очень одинокого свидетеля. Одного из многих. Диалектической картинки свидетельства его не дают, но проливают субъективный свет. Он был участник. Готовый, голый, тепленький избранник. Более не защищенный ни программированной ординарностью судьбы, ни асоциальной игрой случая. Маленький человек, пересекающий пространство страданий.

Сотрясение мозга — нешуточная штука. Но сделано было все возможное, чтобы инженер пришел в себя: постельный режим, усиленное питание, внимательный уход. Лешаков неминуемо должен был оклематься. Однако он сох и бледнел. Он худел на глазах.

Другой в его положении набрал бы килограммов семь, а потом еще и мучился бы, сгоняя. Инженер сбросил четыре кило живого веса. Без Вероники потерял бы и больше, но она готовила замечательно. Лешаков не жаловался на аппетит: ел с утра до вечера. Жевал принесенные с овощебазы фрукты, пил чай с пирогом, присланным Лилей. Частенько они с Вероникой плотно ужинали после шести, и больной неизменно съедал добавку и компот. Но худел. Корм был не в коня. Забота грызла его.

Лешаков редко подымался с дивана. Слишком долго он провалялся в постели. С трудом, по стеночке добирался до туалета. И однажды утром, когда ему вздумалось пройтись по комнате, у него закружилась голова. Ноги подогнулись. Он пошатнулся, сел на стол, ухватился за край столешницы руками. Отвык.

Пол покачался и успокоился. Лешаков коротко выждал и попытался опять. Он доковылял до окна и опустился на подоконник. Посидел. Подышал. Заглянул во двор и на соседнюю крышу, где подростки устроили голубятню — по вечерам доносились свист и крики, и хлопанье крыльев. Теперь, утром, он никого не увидел. Только птицы клевали зерно и гуляли в вольере.

Лешаков тревожно осмотрелся, словно бы кто-то мог застать его за… Поглядел на кротких голубей, посидел на подоконнике, подождал, пока уймется волнение, и решил, что осторожность рефлекторная, она происходит из-за ответственности предстоящего дела, а вовсе не из боязни, не из страха. Да и поздно было бояться. Опасно. Начнешь дрожать, дергаться, озираться — как раз и привлечешь внимание, дело на корню загубишь.