Существенно в происходившем было то, что инженер мало о чем подозревал. Он не догадывался. Просто легки и доступны стали забытые жесты. Вернее, новые жесты. Но парадокс как раз и заключался в том, что Лешаков не испытывал чувства новизны. Он ощущал, что поступает несколько необычно, иначе. Проявившиеся повадки вспомнились в нем, словно бы он раньше знал, как вести себя в разных случаях, да со временем разучился, забыл. Но инженер прежде никогда не держался свободно. Нынче же если и не было в его поведении полной непринужденности и развязности, то уже прорисовывалась раскованность, которая никогда не была свойственна Лешакову. Свойство это, как и другие, дремало, а теперь пробудилось. И, наверное, хорошо, что Лешакову действительная сторона происходящего была невдомек.

Было съедено мясо, салат и фрукты, выпито вино. Цветы оживали в стакане. Дождь за окном утих. Во тьме медленно пели глубокие капли. Голубая луна расплывалась над мокрыми крышами. И светящейся фарфоровой кромкой бледно плыла плавная лебяжья линия, стекая с бедра и ломаясь, вздрогнув случайно, над грудью и у подбородка.

Во дворе вскрикивала апрельская радиола. Томила близость двух красных точек, непогашенных окурков в пепельнице. Голыми пятками, как антеннами, инженер прощупывал космос. Все в нем замирало, когда пульсирующий толчок словно бы что-то приоткрывал из нее в него и долго распространялся, до звона в темени, чтобы там отразиться и удвоенную силу вернуть в скрытой судороге, и снова возвратиться, и опять, и опять…

Полуночное такси дожидалось у ворот. И когда Вероника вышла и села рядом с шофером, она не сразу смогла сосредоточиться и назвать адрес. Машина медленно ехала вдоль бульвара. И женщина не знала, что будет говорить дома, как оправдываться и объяснять, почему не звонила, почему запах вина.

Лешаков курил последнюю перед сном папиросу. Холодно сидел на подоконнике. Хотелось спать. Но ему было жаль оторваться хоть на миг от новой жизни и выпустить нить, погрузиться в забвение. Инженер не боялся обретенную новизну утратить, забыть наутро, как сон, — перемену в себе ощущал глубоко и отчетливо, словно подошвами узнавал во мгле твердую тропу. Боязни не было. Просто он наслаждался тем, что живет.

Каким бы несущественным ни считал себя инженер Лешаков и каким бы невидным, неважным и маленьким человеком ни был он на самом деле, отсутствие инженера в отделе было замечено. И скорее, чем он мог бы предположить.

Во-первых, отсутствие сотрудника зарегистрировала табельщица, и напротив его фамилии вместо ежедневной рабочей восьмерки появилась точка. Вторая точка, назавтра, была жирнее. Третья носила отчетливо вопросительный характер.

Во-вторых, есть вокруг люди, а в обиходе вещи, присутствие и наличие которых кажется делом само собой разумеющимся. Им не уделяют внимание. Может быть, как раз потому, что они постоянно нужны. Оттого, что ими все время пользуются, они и не заметны. Примелькались. Их словно бы и нет, пока они есть. Но стоит им исчезнуть, пропасть, шагнуть со сцены, куда-нибудь завалиться — и уже дыра. Нет чего-то. Не хватает. Руки и глаза шарят в привычном месте, не находят. Щетка? Где щетка?.. Лешаков? Где Лешаков? Лешакова к главному!.. Вы слышали, Лешаков-то заболел!

За годы службы инженер не раз брал больничный лист. Точнее, вынужден был брать. Поступал он так в крайних случаях. И пусть здоровье имел не гераклово, но права спокойно болеть он за собой не чувствовал. Мысли не допускал. Юридические права распространяются на всех, но неловко было.

Казалось ему: сидеть дома, бюллетенить, пропускать дни в присутствии и получать гарантированную оплату — привилегия некоторой значительности. А за собой инженер значительности не знал. Не исключено, что он даже находил в самоуничижении мерзенькое удовольствие, которым чревата чрезмерная скромность. И удовольствие такое еще раз подтверждало ему самому его же ничтожество, но… В общем, Лешаков не смел и не любил официально болеть. А если нездоровилось, заматывал шею шарфом и упрямо являлся в институт. Сослуживцы привыкли и хворый вид перестали замечать. Болеть дома или на работе — частное дело каждого. Но когда Лешаков, не предупредив, вдруг не явился, и на следующее утро не пришел, и не позвонил, отсутствие инженера заметили все и переполошились.

Сослуживцы встревожились: третий день начался — и ни слуху ни духу. Но скоро кто-то разумный успокоил возбужденные умы. Ведь если бы несчастное с Лешаковым случилось — льдина с карниза оборвалась или автомобильный наезд, — из больницы давно сообщили бы. В склонности к прогулам инженер замечен не был, не водилось за ним. А не звонит, потому что внимания привлекать не привык. Он скромный — Лешаков.

В этом сослуживцы сошлись, тут они согласились — каждый сам по себе и все вместе. Лешаков не просто невидный и неприметный, а он скромный. И припомнил кто-то, что отпрашивался инженер в поликлинику, а в последний день бродил по отделу с серым лицом, и ведь не ныл, не жаловался, хотя видно было, как худо ему. Так незаметность лешаковская неведомо для самого Лешакова получила завидный ярлык.

Ярлык начал работать на инженера: оказалось, был он скромный, а что знают окружающие о скромных людях?

И тут посыпалось. Ведь исполнительный наш Лешаков. Главный ответственное только ему поручал — аккуратно до конца доведет, выполнит в лучшем виде. И голова светлая, сколько раз дельные предложения вносил. И человек надежный, ни разу не подвел. Безотказный: обычно поможет, а если надо, то и поработает за кого-нибудь, случится сдача срочного проекта — сидит за столом до ночи, о сверхурочных и не заикнется. И прочее, прочее.

Вспомнили многое. Но не удивились, словно всегда это числили за Лешаковым, иначе о нем и не думали и соответственно к инженеру относились. Вспомнили и себя зауважали. Об инженере больше не говорили, а все о том, какой на редкость замечательный коллектив подобрался и какая это, в сущности, удача.

Язык не повернется их упрекнуть: ведь что, собственно, есть скромный инженер рядом с чувством самоуважения целого коллектива. За разговорами сотрудники скинулись по рублю, нечаянно присовокупили к складчине и месткомовскую трешку, выделенную профсоюзом на гостинец для больного инженера. Сначала спорили, что покупать Лешакову: маленькую или два кило апельсинов, а потом засуетились и пропили общественную денежку, даже стаканы забыли поднять за здоровье замечательного сослуживца. Пили друг за друга и за всех присутствующих. Кто-то спирт из соседней лаборатории приволок. Добавили. И с работы дружно ушли с небольшой задержкой.

Утром следующего дня у некоторых болела голова, восторги и вспоминать не хотелось. Появился Лешаков, сдал больничный лист табельщице, заполнил собой пустую ячейку. Коллеги ясно видели: приступил к работе. И вроде бы все должно было вернуться на круги своя, как вернулся инженер. Он вышел на работу. Занял место в отделе. Включился. Он был инженер и сидел на своем стуле. Исполнял обязанности. Но его никто не узнал.

Утром третьего апреля Лешаков проснулся раньше будильника. Зарядку делать не стал. Мышцы болели — вечером он с непривычки наломался так, что утром едва смог потянуться. Деревянными шагами, превозмогая боль каждым движением, прошествовал в ванную. Через четверть часа его выгнали из-под душа солидарные протесты соседей. Он побрился, позавтракал простоквашей и застелил постель. Чем меньше суетился, тем больше успевал. Все утреннее совершить успел, а время оставалось. И тогда инженер решил прогуляться до института пешком. Правда, он рисковал припоздниться минут на пять. Но если идти энергичным шагом… И потом, что значат пять минут и косой взгляд начальника, если ясно со всем остальным, как и с Польшей. «Наплевать», — подумал он впервые за годы службы. Мог он и не думать так — ведь уже на многое плюнул, — просто он себе напомнил.

Инженер не дергался, не рефлексировал. На какое-то время ему стало приятно опять ощущать себя исправным, послушным себе, будто был он умным, точным, хорошо отлаженным инструментом в руках у самого себя. Дивное чувство, оно волновало инженера. Он радовался всерьез. Новые приходы наполняли его, мир повернулся неведомой стороной. Это было как бы открытием. Инженер собирался за рубеж, готовил себя в поездку, но открылась страна, о которой он не подозревал.