Но если я понимаю, что это болезнь, — я не сумасшедший. Больной человек осознать бред не в состоянии. Он вне ума.

Безумие, безумие, — твердил Лешаков. И это было последнее удовлетворительное, полноценное объяснение происходившему. Потому как если не безумие, то что тогда?

Они себя считают нормальными. Они никогда не признают, они не уступят, как я. Миллионы уступать не умеют. Значит, они… Значит, весь мир!

С пустым сердцем Лешаков присел на скамейку. Он больше не мог вынести. Он запутался в сетях. Подлая логика оплела его. Он сидел, как спеленутый.

Был тот предел, когда человек дальше не идет. Лучше любого лекарства пригодилась бы теперь Лешакову записная книжка с адресами и телефонами. Но инженер книжицу потерял за ненадобностью. Перед ищущей мыслью расстроенными рядами, часто повторяясь, мелькали имена, имена — имена, бесполезные сейчас. В этих людях не было проку Лешакову. Он бы с ними не смог. Они бы не смогли. Да и все, что было связано с прошлым, пребывало в пыли, в паутине. Не интересно. Не поможет. Некорректные условия для эксперимента.

В таких случаях книжица — клад. На забытой страничке вдруг проявится имя, неприметное до поры. Выскочит, вздрогнет буковками. Затлеет фитилек любопытства. Ахнет испуг: как мог забыть! И скорее, скорее… Но книжицы не было. Обронил. Пропала. И Лешаков плутал в круге имен, засевших в памяти.

Перебирая друзей и знакомых, восстанавливая портреты и подробности, он набрел на первоапрельскую вечеринку, вспомнил обрадованную компанию, пьяный успех. Хозяева — милые люди. Но с тех пор он им не позвонил, не поблагодарил за приют, за брюки. Лешаков вспомнил, что в гостях испачкал брюки. Нехорошо. Но тут же уточнил: это не он, а ему. И еще, тогда он впервые о важном сказал. Или подумал?.. Нет, сказал. И его поддержали… Актер!

Да, актер — вот кого он сейчас повидал бы с удовольствием.

От радости, что в пустоте мелькнула пылинка, Лешаков заерзал на белой скамейке. Но радость случилась преждевременная: он не помнил ни адреса, ни телефона, ни даже имени. Оставалось название театра. Лешаков удержал его в памяти, потому что в студенческие годы бывал там с Вероникой. Она следила за театральной жизнью и, верно, знала имя актера. Тогда, в первоапрельской компании, часто на него оглядывалась — актер мешал им танцевать. Но спросить Веронику инженер мог только завтра, в понедельник, позвонив на службу. Да и не оставила бы она в покое Лешакова, пока не добилась правды, зачем ему приспичило, почему?

Инженеру не терпелось. Он вскочил: что за глупость! Вечно так, нащупаешь верный путь — сразу помеха. Лешаков нисколько не сомневался, что на правильном пути. Важное вякнул он тогда вечером, этакое на трезвую голову и не вспомнишь.

Трудно, почти невозможно установить, отыскать, повидаться с актером, проверить, не откладывая в долгий ящик, — трудность подтверждала истинность затеи.

Лешакову не сиделось, и он заходил вдоль скамейки. Быстро, туда-сюда, энергично. Обернулись прохожие. Старик в белой шляпе, с тростью остановился рядом, расставив ноги, уперся обеими руками в палку и начал глядеть на Лешакова.

Инженер не отвлекался на постороннее. У него появилась цель. Работа уму. Он к ней подступил.

Ждать до завтра Лешаков не желал. Смысла не видел: актер ему ровесник и в студенческие годы тоже был студент, Вероника могла не знать имени, давно она по театрам не ходит. Спросить у хозяев квартиры, где знакомство состоялось? Они сами гадали, кто актера привел, не знали и не звали его. Но шанс отыскать нужного человека все-таки оставался. Не иголка же он. Можно было пойти вечером к служебному подъезду театра, постоять там, дождаться конца представления. Однако если актер в спектакле сегодня не занят, сколько вечеров так стоять, всматриваясь. Да и не уверен был Лешаков, что узнает в лицо.

В раздражении инженер резко повернулся и едва не наскочил на старика с тростью. Он толкнул и отпрянул. Старик уронил шляпу и пошатнулся. Лешаков успел одной рукой поддержать, другой подхватить шляпу, вспорхнувшую над серым старческим пухом еще каких-то волос.

— Простите, — пробормотал инженер.

— Эй, ты! Гражданин! — прогремело над ухом. Лешаков оглянулся и увидел перед собой офицера: гиганта в мундире нестерпимого цвета. Он застыл, как монумент, в тропическом ореоле блестяшек и красных лоскутов, нашитых на сукно цвета океанской волны. Под стать офицеру была и дама, гренадерского роста и склада: косая сажень в плечах. Она держалась за голубой (или зеленый?) локоть.

— Да, да, — ты. Чего хулиганишь? — опять прогремел офицер.

— Толкаетесь в общественном месте, — неожиданным сопрано констатировала гренадерская дама.

— Извините, — сказал Лешаков им и, зафиксировав старика в прежней устойчивой позиции, надел на его убеленную голову пойманную шляпу.

— Ну ты и гад, — сказал офицер удивленно и шагнул с намерениями.

— В отделение, в отделение! — провозгласила дама.

Но Лешакова уже не было с ними. Он бежал. Густым ужасом душу всколыхнула опасность. Сейчас, здесь, теперь… Ничего не успеет, не узнает он, а будет задержан прямо на набережной. Схвачен, отправлен. И не припомнит актер, что же Лешаков произнес, что обронил во вдохновении. Жизнь напряглась в нем.

Инженер отшатнулся и, прыгнув на зеленую изгородь шиповника, перескочил над шипами, сшиб головки, нераспустившиеся бутоны подошвами. Он приземлился за кустами, на проезжей части. Оглянулся. И был таков.

— Десять суток, — выписала вслед офицерша.

— Молодо-зелено, эх! — благодушно покачал головой старичок.

Но старичок был не прав. Инженер Лешаков созрел.

Театральный подъезд украшала витрина. Стекло сверкало. Глянцево отсвечивали фотографии: сцены из спектаклей и портреты актеров. Гордо глядели герои-красавчики. Негодяи отводили взгляд в сторону, что-то таили. Растерянно возводили глаза к потолку истерзанные сомнениями персонажи-на-распутье.

Лешаков попробовал тоже. Из витрины глянула глупая морда. Он не был актер.

Милая дама привлекла внимание инженера. На нее надели новенький ватник и кирзовые сапоги, поставили среди фанерных елок. А она выглядела мягкой, доброй, усталой, словно бы задержалась, застыла на миг возле кресла, чтобы поправить абажур настольной лампы: в длинном халате, с чашечкой какао в руке, с дымящейся сигаретой на блюдце, — сейчас повернется, пригласит сесть поближе, и опустится в кресло сама.

Лешаков замер. Дама не оборачивалась. Ее (инженер вздрогнул) обнимал человек со знакомым лицом. Он выглядел много старше актера, которого знал инженер. Этот был почти старикан, папашка. Но не совсем: обнимал милую даму в кирзачах. И на нем были тоже надеты и смотрелись по-своему элегантно ватник и сапоги. Автомат с круглым магазином мужественно сжимала другая рука. Такие автоматы были в войну, вспомнил кино Лешаков, — назывались ППШ.

Эх, если он и в войну, решил инженер, тогда не он. Может, отец? Потомственные актеры, династия? Но сразу и рассмеялся — тут театр, игра, понарошку. И вгляделся опять: сильно похож, только очень уж старый. Или хороший актер.

Перевоплотился, смекнул инженер, по системе. Ведь есть же система, их учат.

Он прочитал под фотографией имена.

Взвизгнув пружиной, в тот момент отворилась дверь театра, и на улицу выпорхнула — инженер сразу узнал, заморгал глазами — она, веселая и легкая, опять не в халате, а в блузке не то из марли, не то из чего-то непотребно модного, в пробковых сандалиях на босу ногу, и заспешила. Но увидала, как заморгали глаза инженера, оглянулась смеясь. Он шагнул, почему-то ожидая обнаружить рядом старика с автоматом. Старика не оказалось. И Лешаков растерялся.

— Здрасьте, — выдавил он.

— Извините, — предупредила она, не оставляя ему пространства, чтобы представиться. — Вечера у меня заняты. Все.

Инженер рассмеялся. Довольно наивной ему показалась ее самонадеянность. Он взял себя в руки, опомнился.