Опытный швейцар благоразумно скрылся. Но, прикрываясь подносами, официанты снова перешли в наступление. Перепачканный метрдотель с полотенцем на шее метался за их спинами и нервно руководил. Валечка заинтересовался происходившим, он переключился и на какой-то момент утратил свое ужасное свойство. Уже цепкие руки безжалостно протянулись к инженеру, уже Лешаков собирался откатить приятеля в дальний угол и, зажмурив глаза, броситься на врагов, когда за спиной атакующих раздался победный клич: «Никому! Ни во что! Никогда!..» И в строй официантов, сияя, с тыла ворвался номенклатурный работник: как молот, он вращал над головой огромный райкомовский портфель, начиненный сокрушительным соединением Библии и «Капитала».

Фомин оглоушил оскандаленного полководца и, прибив остальных противников, свободной рукой подхватил актера за ноги. Бедный Валентин снова испытал дурноту. Орудуя товарищем, как огнетушителем, Лешаков и Фомин пробились на трап, к сходням. Перебежав с борта «Поплавка» на берег, они помчались во всю прыть под деревьями вдоль набережной, свернули в аллею, не оглядываясь пересекли влажный газон, запутывая след в ночи, сделали небольшой крюк через детскую площадку, преодолели еще метров триста и, нежно опустив на траву безвольное тело, упали на скамейку вблизи шумевшего во тьме фонтана в Александровском саду.

— Уф, — сказал Лешаков.

— Покруче, чем на бюро горкома, — согласился Фомин.

Валечка-актер под ногами мирно постанывал. Он спал.

Ресторанная погоня затерялась на берегу реки. Официанты сбились со следа и, наверное, отвели душу — побили запоздалых прохожих. В северных сумерках июня звучала, шевелилась скрытая ночная жизнь. Слышался смех. За кустами вздрагивал звон струны. Далеко, в соседнем квартале, кто-то кричал, и гулкими выстрелами долетали убегающие шаги.

Номенклатурный работник отдыхал на скамейке, прижимая портфель к животу. Мощь великой литературы — несоединимые камни из фундамента общественной жизни, — покоилась под его с ритма сбившимся сердцем.

Выдерни камни из фундамента, и рухнет колосс-человечество, подумал Лешаков, но усомнился: устоит. Что-нибудь новое придумают. На одной вере удержатся. Вера — цемент.

Всходила луна. Праздный шум постепенно стихал. Свет далеких огней растворялся в бледном сиянии небес и бессильного месяца.

Валечка беспокойно заворочался на сырой траве.

— Простудится, — сказал материалист, слез со скамейки, и они подняли актера с земли.

— Куда его?

— Я адреса не знаю, — признался Лешаков.

— Тогда в такси.

Застолье, нечаянное приключение сблизили их. Они понимали один другого с полуслова, с намека. И оставить Валечку не могли. Он был третий необходимый. Он находился в опасности. Пребывал в безответном состоянии. А вокруг полночь правила городом, в котором чего не случается: напряженно работали милицейские участки, больницы и морги, их двери были открыты. Друзья подняли слабого Валечку и понесли на руках к гостинице «Астория», откуда доносились всхлипы моторов — подъезжали и отъезжали машины.

— Грустная альтернатива, — негромко сказал Фомин, шагая в ногу. — Рабство или смерть?

— Вера или воля, — поправил инженер.

— Воля?.. Не марксистское это понятие.

— Я тут ни при чем, — словно бы оправдываясь, вздохнул Лешаков. — Так уж вышло. Третьего не дано.

— Не видать, — согласился Фомин. — Да и первого нет. Для нас во всяком случае. Исключенный вариант, — сказал он и тоже вздохнул.

— Наш вариант, он без вариантов, — усмехнулся Лешаков. — Податься некуда. Одно слово, русский вариант.

Славно им было идти по мягкой траве газона нога в ногу, без усилий нести легонького Валечку, молчаливого — он не встревал в разговор, — и согласно так беседовать, с простотой понимания, с провоцирующей правдивостью, когда хочется говорить, и точные мысли словно бы прочерчивают линию, по которой идти бы да идти.

— Верное ты слово отыскал, предназначены… — рассуждал Фомин. — Скромное, но определяет.

Лешаков молча соглашался.

Трудно сказать, до чего бы они договорились, до какого согласия дошли, но третий, необходимый-лишний, заворочался, проявил признаки жизни, забеспокоился. Он ругнулся. Он зашевелился и сразу стал тяжелее и неудобным к переноске. Он и сам это почувствовал и потребовал, чтобы его поставили на ноги.

Инженер и номенклатурный работник согласились после очевидных сомнений. Они опустили актера на траву. Валентин стоял. Не вполне уверенно — нуждался в опоре, поддержке, — но стоял на ногах, покачиваясь, икая от холода, передергивая плечами в ознобе.

— Который час? — спросил он. — Где мы?

— Ищем такси, — объяснил Фомин. Валечка затих.

— Самое то. Скоро мосты разведут, а мне на Васильевский.

— Такси нужно.

Валечка кивнул. Казалось, все шло хорошо, складывалось ладно. Но актер вдруг дернулся — его повлекло в диссонанс.

— А коньяк? Коньяк не допили!

— Выпили, выпили, — успокоил Лешаков. — Ты же и выпил. Ничего им не оставил.

— Даже денег, — хмыкнул Фомин.

Валечка напрягся. Несамостоятельно шагая меж друзей, он судорожно напружинился и просипел укоризненным шепотом:

— Свинство… Свинство не платить в ресторанах. Мы там наели на сто рублей. Халява — это против принципа. Никому не желаю должать. У меня принцип.

Фомин разочарованно молчал.

— Некогда было, понимаешь, — оправдывался деликатный Лешаков.

Но Валечка оставался неумолим.

— Свинство!

— Нехорошо, — согласился Лешаков по инерции, но возвращаться на набережную не хотелось.

— Поздно, — сказал Фомин.

— Ничего, — возразил Валечка. — Заедем на такси, это по дороге. Порядочным человеком стать никогда не поздно, — закончил он патетически, смело шагнул и не споткнулся.

Друзья удрученно молчали.

Актер ощутил несогласие молчаливого большинства и выложил окончательный довод, ему хотелось вернуться в ресторан.

— Библия… Книга там осталась.

Номенклатурный работник обрадованно расстегнул портфель.

— Держи. Цела твоя Библия.

Обеими руками Валечка ухватил книгу. Но тяжесть фолианта нарушила неустойчивое равновесие актера, он пошатнулся и, наверное, упал, если бы не руки друзей.

— Подержи пока, — уступил он ношу сердобольному Лешакову. — Раз не платили за ужин, книга остается мне.

Инженер считал, что не стоит напоминать о подарке. Подарок обязывал, например, продолжать отношения. А инженер устал, он стремился домой, не желал отношений. И не хотелось ему читать. Он опасался толстых книг, слишком очевидное открывалось их назначение: морочить людям головы.

Медленно они продвигались через Александровский сад к собору, неосвещенная глыба которого густо отбрасывала тень на Адмиралтейский проспект, просторный и тихий в полночь. Трамваи уснули. Общественный туалет в бывшей часовне на краю сквера был заперт. На углу путники обнаружили ржавый кран для поливки улиц. Отвернуть не удалось. Но из крана сочилась вода, бежала по камню жидкой струйкой. Они напились и умыли актеру лицо, игнорируя протесты. Он побранился недолго, а потом поблагодарил — стало лучше. Дальше пошел сам. Лешаков нес за ним книгу. Рядом пыхтел номенклатурный работник с кожаным портфелем, набитым трудами основоположника новой религии.

На стоянке такси возле отеля «Астория» собралась толпа. Нетерпеливо ждали люди. Аномальное оживление места передалось путникам невольно. Они заспешили, заторопились, задвигались. Инженер жил неподалеку. За бульваром. Семь минут пешком. Он не нуждался в такси. Но и он ускорил шаг, ликвидируя отставание. Приятели не успели проститься.

— Народу что людей! — удивился актер.

— Ерунда, — буркнул Фомин, — сейчас устроим, — и начал нервно рыться в карманах, роняя на асфальт расческу, платок, авторучку.

Крохотное зеркало выскользнуло из неловких пальцев и раскололось на мостовой.