Вожак обезьяний, скрываясь в листве глянцевитой,
Священную рощу оглядывал в поисках Ситы.
Любуясь обширным пространством с высокого древа,
Он думал — не здесь ли находится пленная дева?
А роща, подобная Индры небесному саду,
Божественно благоухая, дарила прохладу.
Свисали с деревьев, красуясь, лиан плетеницы.
Животные в чаще резвились и певчие птицы.
Чертоги и храмы ласкали и тешили зренье,
А слух услаждало приятное кокиля пенье.
На водных просторах цветы в изобилии были,
Там золото лотосов, белые лилии были.
Соседством своим водоемов красоты умножа,
Таились поблизости гроты и дивные ложа.
Как солнца восход, полыхали багряные кущи,
Но не было древа прекрасней ашоки цветущей.
Горящая роща и жаркие рдяные кисти
От птиц огнекрылых казались еще пламенистей.
И ветви ашок, утоляющих мира печали,
Обильно цветами усеяны, блеск излучали.
Оранжевое попугаево дерево яро
Пылало, бок о бок роскошно цвела карникара.
Советник Сугривы-царя, наделенный отвагой,
Увидел сиянье над желтой цветущей пунна́гой.
Деревья ашоки, раскидисты, крепки корнями,
Стояли, блистая, как золото, брызжа огнями.
И сотни деревьев увенчаны были цветами,
Чей пурпур впадал в темно-синий оттенок местами.
Священная роща казалась вторым небосводом,
А дивных цветов изобилье — светил хороводом.
И, рощей любуясь, воскликнул храбрец: «Не четыре,
Но пять океанов безбрежных имеется в мире!
Зеленая ширь — океан, а цветов мириады —
Его жемчугов и кораллов бесценные клады!»
Сродни Гималаям — своей красотой и величьем,
Полна голосами животных и щебетом птичьим,
Затмив Гандха-Ма́дану, благоуханную гору,
Обильем деревьев, цветущих во всякую пору,
Священная роща сулила восторг и отраду.
Там белого храма увидел храбрец колоннаду.
И тысячестолпный, незримый до этого часа,
В очах заблистал белоснежной горою Кайласа.
Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье,
И храм пребывал с высотою небесной в слиянье.
Но горестный вид красоты, облаченной в отрепья,
Открылся среди несказанного великолепья.
Краса луноликая, в платье изорванном, грязном,
Владыкою вверена стражницам зверообразным,
Обличьем печальным светила едва различимо,
Как пламя, повитое плотной завесою дыма.
Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений,
А желтое платье, лишенное всех украшений,
Лоснилось, как пруд одичалый, без лотосов дивных,
И царственный стан исхудал от рыданий надрывных.
Сиянье, подобное Ро́хини слабому свету,
Когда золотую преследует злобная Кету,
Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы,
И демониц мерзких ее устрашали угрозы.
Она трепетала в предвиденье гибели скорой,
Как лань молодая, собачьей гонимая сворой.
Начало берущие у обольстительной шеи,
На бедрах покоились косы, как черные змеи.
Была эта дева подобна земному простору,
Что синью лесов опоясан в дождливую пору.
Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью,
Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью.
Сподвижник великого Рамы судил не по платью:
Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью,
В красавице, счастья достойной, но горем убитой.
И вслух размышлял Хануман, очарованный Ситой:
«Осанки такой не знавали ни боги, ни люди.
Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди!
Она, как богиня, что блеск излучает всевластный,
Чьи губы, как дерева бимба
[263]плоды, ярко-красны.
Черты и приметы ее сопоставил мой разум:
Я с обликом женщины этой знаком по рассказам!»
А Сита меж тем — тонкостанная Рамы супруга,
Желанная всем, как прекрасного Камы подруга,
[264] —
Усевшись на землю, казалась отшельницей юной,
Ей скорби завеса туманила лик златолунный.
И образ ее, омраченный безмерным страданьем,
С апокрифом сходствовал,
[265]с недостоверным преданьем.
Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве,
Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и препятствий,
Как дымное пламя и в прах превращенное злато,
Как робкой надежды крушенье и веры утрата,
Как смутная тень клеветой опороченной славы.
И царская дочь опасалась чудовищ оравы.
Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве
Кидала, опоры ища, и вздыхала в расстройстве.
Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой,
Похожей на месяц печальный, за тучами скрытый.
Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью,
Ее распознал, как реченье с утраченной связью:
«Два-три из описанных Рамой искусных изделий —
И только! — остались блистать у царевны на теле.
Усыпанные жемчугами я вижу браслеты,
Швада́мштру
[266]и серьги, что в уши по-прежнему вдеты.
Они потемнели, испорчены долгим ношеньем,
Но я их узрел, не в пример остальным украшеньям:
Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья
Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья.
С отливом златым покрывало, что было на деве,
Нашли обезьяны лесные висящим на древе,
А платье, хоть великолепьем и славилось прежде,
Но стало отрепьем, подобно обычной одежде.
Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей,
Отменной красой со своим повелителем схожей.
Четыре мученья
[267]он терпит — на то есть причина.
Ведь к женщине должен питать состраданье мужчина,
К беспомощной — жалость, а если утратил супругу,
Тобою печаль овладеет, подобно недугу.
Коль скоро с желанной расстался — любовью ты мучим.
Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»
