— Ничего и варить!

Из дома раздавался какой-то странный писк, идущий из окон…

— А где же лошадь на крыше? — недоуменно оглядываясь, спросил старичок.

С жильцами случилась истерика. Аааа…

— Показа-ать?!? — скорчившись и вне себя от смеха, вскрикнув, предложила я.

В доме творилось что-то невероятное. Там рыдали от хохота, перемежая свое ржание сдавленными всхлипами…

— Я тебе покажу лошадь!!! — по звериному завыли на верху.

— Коб-былкой запрыгаешь?!? — переспросила я, не уверенная, что такое возможно.

Рев, шум, крик, стоголосое ржание!

Все! Люди уже истерически хохотали как безумные во всю глотку, хлопая себя по коленям, катаясь по полу, бьясь об стенку, уже ничего не воспринимая, трясясь и не в силах остановиться… И не желая даже посмотреть на лошадь, которая высунула свою голову из окна и похабно ругалась, выплевывая оскорбления, которые никто не слышал, а я тыкала, корчась, в нее пальцем…

Эфраимос быстренько затолкал меня в каморку подальше от греха, чтоб я еще чего-нибудь не учудила, сам трясясь от хохота и приседая, и побыстрей отчалил, пытаясь не смотреть на меня, чтоб не ржать. Но я же видела, как кривится в улыбке его красное от смеха лицо и как его плечи вздрагивают, не в силах сдержаться…

На следующий день только каждый раз, когда ему на глаза попадалась моя физиономия, Эфраимос кривился от смеха и отворачивался.

Но гонял он меня по страшному, подстраивая к моей партии всю схему… Я заметила, что он, прославленный режиссер, не брезгует перенимать у меня, если у меня есть что-то увлекательное…

— Ты у меня запрыгаешь! — пообещал он.

— Я так и не поняла, кто из нас лошадь? — ухмыльнулась я. — По размерам я больше похожу на жокея.

Я крутанулась перед зеркалом рядом с объемной фигурой режиссера.

Эфраимос прикусил язык.

Потекли обычные будни театра… Я всегда была дотошная… Я часами думала о пьесе, думала о балете, думала о танце… Почти каждый день я вела многочасовые беседы с Эфраимосом, гениальным режиссером, который выкладывал мне свои идеи и свое видение балета, и получал от этого явное удовольствие…

Я изучила в библиотеках все воспоминания известных танцовщиков и балерин за тысячелетие… Правдами и неправдами я сумела пересмотреть каждую фильму про балеты, хранящуюся в здешних богатейших подземных архивах и наедине протанцевала каждый балет… Кажется, я словно заразила своей лихорадкой поиска, обдумывания и исследования даже архивариусов и всю труппу… Они часами беседовали со мной и радостно делились своими находками…

Конечно, это на словах легко, а в жизни это целые озера пота… По крайней мере, на бассейн его хватило бы…

— Эх, всех врагов бы собрать, да в нашем поту утопить, — мечтательно сказала я, выкручивая на репетиции очередное полотенце…

— Да ты утопистка! — сказал Эфраимос.

— Нет, я предпочитаю работать ножами, — растеряно сказала я, не поняв иностранное слово…

Стоявших рядом танцоров согнуло пополам от хохота…

Как-то так само получилось, что режиссер стал проверять на мне все свои замыслы и находки, ибо я легко и мгновенно реализовывала их и могла протанцевать любую роль с ходу, легко ловя любые наметки его мысли… Мы стали настоящими друзьями… Но не это меня радовало — я видела, что люди стали искренне искать моего общения… И когда ранее закрытое и ожесточенное сердце раскрывалось тебе навстречу теплом, я всегда испытывала необъяснимое блаженство и счастье… Я, конечно, как могла поддерживала "легенду" про свою стервозность, но на людей это почему-то никак не действовало. Самый последний мальчишка кордебалета только фыркал и будто бы знал, что я добрая. Может потому, что я охотно помогала? Или всегда была готова выслушать и помочь?

Деньги у меня не задерживались…

Эфраимос ворчал что-то про нахлебников и вымогателей, но я отдавала даже последнюю одежду, если надо было вдруг кому-то помочь.

— Я всегда могу себе честно заработать, по крайней мере, поужинать у Рилы, — отшучивалась я, — а на что может надеяться человек, у которого нет работы?

— На работу!

— А если ее нет? — вызывающе спросила я.

— На то, что она никогда не появится? — предположила, прислушавшись Рила, моя подруга… Я ее получила "по наследству", но подружилась по настоящему…

— Монстры, а не люди! — ехидно заметила я. — Гвозди бы делать из вас!

— Крепкие убеждения, — примирительно отозвался Эфраимос.

— Крепкое отсутствие всех убеждений, — убежденно отметила я. И выпалила: — И общая нелюбовь к труду!

К тому же с тех пор, как я стала участвовать в спектаклях, меня заваливали цветами… Самыми лучшими мы украшали с моей подругой Рилой наши комнаты, а остальные сдавали обратно торговцам… Конечно, это не очень хорошо, но жить же на что-то надо? К тому же за мной числился громадный долг Эфраимосу, который я постепенно выплачивала. К тому же очень часто богачи бросали на сцену драгоценности… Я никогда не унижалась, как другие актрисы, поднимая их. Но Рилка никак не могла понять, почему, когда мы возвращаемся домой, у меня набиты ими карманы, причем самыми дорогими штучками, которые я мгновенно распознавала среди цветов, предоставляя другим фальшивки или бижутерию… Это было гораздо лучшее применение моего ужасного мастерства, чем воровать… А, поскольку никто не видел, как я это делала, а Рилка молчала, как рыба, то никто не мог их у меня отобрать…

Спектакли с участием нашей труппы имели неизменный успех… Эфраимос явно переживал период расцвета… Потекли месяцы… Все привыкли ко мне… Тем более, что я упорно отказывалась от крупных ролей… И все это знали… Не знали они только того, что мое бескорыстие в отношении ролей вовсе не объяснялось скромностью, а тем, что на приму направляли фокусировку зеркал, следя за ней фокусом, так что ее лицо парило над городом, почти тысячекратно увеличенное… Его было видно из всех точек города… А для меня это значило, что я прямо на сцене могу получить от узнавшего меня ретивого поклонника прямо с трибуны стрелу в голову… Хорошо, что для них всех я умерла…

Я была весела, бодра, радостна… Все завидовали мне… И никто не знал, как я тоскую и плачу по ночам… Только Рилка знала, что у меня в жизни что-то не все гладко, но она молчала… Но обычно творчество перебивало тоску, безумную тоску, вспыхивающую каждый раз, когда я видела тэйвонту, которые напоминали мне о моем неудавшемся счастье…

Только один раз я выдала себя… Я смеялась и шутила… Дир, танцовщик-премьер как раз иронически сетовал мне, что не понимает, почему, стоит мне показать людям пальчик, и они начинают смеяться, а его интеллектуальные шутки вызывают лишь вежливую улыбку, когда я услышала, как один мальчишка из кордебалета сообщил потрясающую "новость", невоспитанно вклинившись в толпу балерин:

— Вы слышали последнюю новость? Плачьте почтенные дамы! Скандал! Этот красавец тэйвонту настоятель Радом собирается жениться…

Мои губы еще продолжали что-то говорить, когда сердце захолодело… Душа ухнула в пропасть без дна… Я не сразу даже поняла, что произошло и что механически говорю какие-то несвязные слова, а все удивленно смотрят на меня.

Я перевела все в шутку и тут же попыталась сосредоточиться и улыбнуться, но губы мои предательски дрожали… Я не могла даже смотреть на них, потому что в глазах моих стояли слезы, как я не пыталась их сдержать… Мне хотелось отчаянно разрыдаться, уйти и забиться куда-то, и выплакать свое горе, как побитая собака, и я боялась, что не выдержу…

Рилка как-то странно внимательно смотрела на меня… Но я этого как-то не замечала, я задыхалась от нестерпимой боли, разрывавшей мою грудь… Почему, Господи?!? — шептала я. Но я старалась сделать ничего не выражающее лицо…

— …Ника, что происходит, ты не здорова? — раздался встревоженный голос Эфраимоса, с силой дергавшего меня за руку и бившего меня по щекам. И только тогда я поняла, что вот уже несколько минут стою в пустоте, закусив губы и тупо, бездумно смотрю в пол, поскольку все сдвинулись; и что это уже пятое обращение ко мне, и что рядом стоят Рилка и Эфраимос и трясут меня, а на лицах у остальных читается испуг и жалость… Но это я уже потом поняла, Рилка и Эфраимос рассказали, а сейчас, когда я, ничего не понимая, медленно подняла на них свои глаза, они отшатнулись, как от удара…