— А мы на что? — тихонько сказал, всовывая голову между настоятелем и мною, тэйвонту Лана.

— Отойди от Маэ, — дернувшись, сказал Лан. — Я сегодня на это очень плохо реагирую…

— Мы видели, — скромно ответствовали те.

Что только женщинам не приходит в голову в самые серьезные для страны моменты.

Будто мы не посреди бушующей толпы, я совершенно отключилась от происходящего и задала ему совсем не тот вопрос:

— Лан, что ты тогда сказал, уходя, своим тэйвонту, — вдруг неожиданно потребовала я, — в моей комнате, когда они вдруг успокоились? Требовала, все еще дрожа, совершенно не замечая несоответствия пустоты вопроса серьезности момента, будто у меня все сзади горело. — Ну, пожалуйста! — молила я как ребенок. — Мне это очень важно!

Он усмехнулся, и, крепко обняв и притянув меня к себе, громко сказал на ухо:

— Всего три слова…

Он замолчал, тяня…

Я напряглась…

— Это… Моя… Жена!

Я взорвалась… Я чуть не замолотила его по груди своими кулачками…

— А зачем же, зачем же ты сказал, что уезжаешь! Знал бы ты, что я пережила! Я же покончить с собой хотела, идиот ты этакий! — бесилась я.

Но Лану и горя было мало. Схватив в меня в охапку и запуская руки под одежду, он, все более и более неистово целуя, шепнул мне на ухо всего одну фразу, явно уже начиная терять контроль над собой.

— Ты упустила всего одно слово. Я сказал не "я", а "мы"! Не хочу тебя оставлять в этом гадючнике!

И все — "мы" поплыли… Прямо в зале… Среди всех, всего тарарама…

Бесстыжие до невозможности… Тэйвонту, окружавшие нас, когда мы почему-то оказались на полу, хладнокровно старались не глядеть на нас, не поворачивая головы назад и вперяя свои гордые орлиные взоры в зал, стоя к нам спиной сплошным кольцом… Но у них это не очень-то получалось.

Лан крутил, скользил по мне, ласкал меня с такой жадностью, силой, всезабытием, что казалось, мы оба совершенно обезумели. Боже, боже, что он со мной творил! Это было неистовство, ураган; еще немного, и он сломал бы мое хрупкое тело как тростинку, если б только я не была жестоко тренирована тэйвонту так же, как и он. Но тело мое было таким же железным, гибким, упругим, податливым. Я ничего этого даже не замечала, просто отвечая ему не менее неистово, ненасытно, жадно, чем он сам. Я просто задыхалась от жажды по его рукам, как заблудившийся в пустыне глотает потом воду…

— Нет, нет, что они делают! — услышала я шокированный и возмущенный тонкий голос дяди Лана. Которого на этот раз никто даже не допустил к нам. — Нет, вы только посмотрите на это! — визгливо кричал он где-то в стороне, обращаясь, по-моему, к моему отцу.

— Да? — рассеяно только и сказал отец. — Я не вижу, чтоб они предлагали что-то особо новенькое. Я даже сам знаю несколько штук похлеще…

…Я не помню, как я оказалась в своей девичьей постели. Может, ничего этого не было? Не было страданий, безумных мук, черного отчаяния, надежд?

А были только мы? На всем белом свете…

— Лан, это ты? — спросила я.

Эта ночь была нашей ночью. Но мне стыдно признаться, что ее половину я проплакала, уткнувшись ему в грудь. Я сама не замечала, это потом мне рассказывал Лан, как совершенно бессознательно снова и снова ложила свою шею на изгиб его бицепса, чтобы он мог сломать ее одним движением. Я словно специально провоцировала его. Но он только нежно целовал и ласкал ее снова и снова, и не мог утихомириться…

— Лан? Лан, Лан, Лан, Лан! — безумно шептала я, тыкаясь к нему в руки.

— Ты мавка? — зарывшись мне лицом в волосы, тихо спросил муж.

— Меня зовут Маэ, — тихо ответила я.

— Какое ласковое имя. В нем словно теплый ветер, — прошептал он одними губами, ласково обнимая меня и крепко-крепко прижимая к себе. И не сдержался. — Маэ, дурочка, как я тебя люблю! Боже, я был так счастлив, найдя вас живыми, что чуть не повредился умом…

Я счастливо вытянулась у него на руках, в струнку, замирая от сладкого ощущения нереальности события происходящего, и отчаянно боясь спугнуть эту тонкую птицу благоволения богов. Боже… Лан… Мне стало так хорошо, что и не говори…

— Маэ, любимая, жена моя, я так счастлив! — уткнувшись мне в волосы, прошептал муж. Любимый, верный, преданный…

Ниже в дневнике шла приписка чужим почерком:

"Так кончается известная часть дневника принцессы Маэ, законной королевы Дивенора, погибшей вместе с дочерью при нападении неизвестных лиц на родовой замок… Остальные части дневника НЕ НАЙДЕНЫ…"

Когда приблизились Великие Праздники Рождества, на которые съезжался весь цвет Дивенора, все Властительницы, принцы, князья, аристократы, напряжение стало буквально ощутимым. Что-то висело в воздухе. Церковь намеревалась превратить все в свой триумф. Несмотря на гибель черных тэйвонту и падение своего авторитета, она контролировала все. Говорили, что это просто провокация, чтоб вызвать бунт и наказать город. Власть их крепка как никогда, король сумасшедший, но полон сил, то есть правят верные соратники и государственные чиновники; его сын — еще глупый юный развращенный малолетка, полностью под влиянием советников, и неспособен, да и не имеет права при живом отце править по возрасту; враги уничтожены, пусть и жестокой ценой; осталось подавить сопротивление и разбить глупые иллюзии.

Кто-то из маленьких тэйвонту — люты — все время наблюдал за нами — я заметила, как они подсматривали в щель в дальнем углу на репетиции, ибо официальное присутствие посторонних запретили.

В день премьеры родители девочки, исполняющей роль дочери Маэ отказались от участия и забрали дочь, запуганные угрозами. Никакие штрафы не помогли — у них оказались откуда-то деньги. Эфраимос бегал по сцене с отчаянным лицом:

— Что делать, что делать, проклятье! — сквозь зубы без шуток застонал он. — Ее замена из второго эшелона вообще исчезла, а ведь это ребенок! Его не научить быстро. Это одна из ключевых фигур! Это заранее подготовлено, чтоб сорвать впечатление плохим исполнением. Это конец… Сделать ничего невозможно, а дети балерин вообще не пришли… — лицо у него было перекошено болью и отчаяньем.

Вся группа застыла в отчаянье от такого известия. Вот это был действительно провал. Найти в таких условиях опытного маленького ребенка танцовщика, не смутившегося бы на сцене под взглядом враждебных миллионов громадного амфитеатра, научить сложной партии за оставшиеся тридцать минут было бы невозможно. Возникло гробовое молчание.

Я улыбалась.

Они подумали, что я сошла с ума.

— Все пропало… — тихо заплакала Рила. Танцовщицы плакали.

Я же, улыбаясь, медленно повернула голову в дальний угол зала, и долго молча пристально смотрела туда. Точно в щель вдали зала.

Они все подумали, что я свихнулась от несчастья.

— Когда тут у меня тут были для беседы маленькие тэйвонту, — очень четко и властно сказала я, — они заявляли, что хотели бы танцевать со мной хоть маленький танец… И всегда готовы помочь, если с маленькими танцовщиками что-то случится… К тому же, я уверена, что они все запомнили, оценили, и даже говорили, что они вот могли бы лучше…

Наши балерины теперь были уверены, что я чокнулась, ибо говорила с пустым залом.

Там же вдруг послышался ребячий гомон и спор.

Как только Эфраимос уловил детский голос, он тут же преобразился. Как по мановению палочки он утратил грусть и так идущую ему горечь и отчаяние, и появился снова толстый шутник.

Остальные же заплакали. Ибо я свихнулась! Так жаль!

Вместе с Эфроимосом.

В это время послышался шорох, что-то отодвинулось, и из отверстия в конце амфитеатра показалось два отряда вихрастых маленьких люты, во главе с уже моим знакомым маленьким командиром. А я, до этого спокойная, вдруг застыла — я как-то уже поняла, кого я опять увижу. Когда я обратилась, у меня как-то выпало из головы, кто может с ними быть.

Малыши отчаянно ругались.

Я же никого не видела. Я опять начала вздрагивать. Рила, заметив, птицей кинулась ко мне, закрыв меня руками.