Смутно сознается, что кто-то пытается влить мне лекарства, держит мои руки, пытается успокоить, когда я мечусь, встревожено склоняется надо мной, и я вижу такие родные усталые глаза… Они встревожено приближаются, они что-то ищут в моем лице… Кто-то отчаянно кусает губы, когда мне тяжело, когда наступает кризис, и силы покидают меня… Я вижу глаза, наполненные горем, кто-то что-то кричит, все мечутся, суетятся… Пытаются втолкнуть в рот ужасно горькую гадость… Но я качаю головой, вернее мне кажется, что я качаю, я кривлюсь — мне не хочется отвлекаться сюда, куда зовет меня чужая боль…

— Кризис, — я слышу чей-то холодный голос. — Она или выживет или… Скорей всего "или"… — говорит он устало.

— Доктор, сделайте что-нибудь! — отчаянно, в муке и так безнадежно, словно теряет все, кусая губы, говорит какой-то человек, протягивая к нему руки.

Кажется, по лицу у него текут слезы, но он их не видит… Никогда я еще не слышала, чтоб в суровом мужском голосе было столько горя и терзания.

— Я попробую, но это очень опасно, — наконец неохотно говорит он. — Она может погибнуть…

— Я сделаю все… — тихо говорит человек.

Я спала? Или бредила? Для меня это не имело значения… Здесь все было стянуто в одну точку — и вся моя жизнь, которую я охватывала одним чувством со всеми ее бесчисленными подробностями, и все мои мысли, даже детские, которые были не когда-то, нет, а здесь и сейчас, и все мои чувства за всю мою жизнь сияли, будто и не гасли… По желанию я могла выделить любой протяженный участок чувства на любом времени, просто обратив больше внимания, но и тогда оно просто становилось ближе к сердцу… Я и переживала, нет — я охватывала прошедшее, переживая его в одной точке, в которой не было не прошлого, ни будущего, а здесь и сейчас… Все было неслыханно ярко, ощущения были острыми, какими никогда не были в реальности… Но они были здесь, и были в сознании здесь, здесь и сейчас… Так смешно было ощущать протяженность, сжатую в точку, но времени там не было… Я охватывала периоды времени, переживая их, но это переживание было, при всей яркости, в одной точке, в одном тянущем чувстве — я могла тянуть его сколько угодно, переживая целый период, при последовательном разворачивании в точке и в целый период… Я видела и переживала свое детство, видела свои собственные детские мысли, но они были здесь, со мной, сейчас… Это было мое Сознание…

Что я еще помню? Чьи-то ласковые руки переодевают меня, но я так слаба, что у меня есть более яркое, более интересное… Все обычное кажется бессмысленным и бесцельным… Но меня слишком много, чтоб быть в одном этом месте… Меня ласково уговаривают, словно маленького ребенка, а когда я начинаю метаться — меняют компрессы… И тогда я вижу, насколько устали эти родные руки… С характерным шрамом на левой руке… Но все это зыбко, нереально, и оно исчезает, нереальное, будто дым…

Все, что я когда-либо видела, все облики и картины красоты, все чудеса искусства были передо мной… Одновременно, одним целым, сливаясь и переливаясь… Точно никем никогда не созданная гигантская энциклопедия искусств… Все виденные за жизнь шедевры были такими яркими, такими четкими и такими волнующими, какими никогда не были… Время шло. Что такое время идет?

Для меня время не шло. Оно сошлось тут и бурлило, вихрилось в водовороте, кружилось, как смерч… Все время сошлось в одну точку, но жило… Все время, с самого начала было и жило тут… Со всеми своими красками, звуками, запахами, словно в неком новом измерении, и с теми измерениями мысли, чувства, радости, экстаза, что никакими красками не вообразишь… Дух мой играл этим, переливался, как капля росы, всеми цветами радуги, отражая в себе все время, весь мир, все жизни людей… И в то же время оставаясь каплей, самостоятельной каплей, которая жила, смеялась, творила…

Кровь бьется в висках, кто-то пытается разжать ложкой мои упрямо сжатые губы, но я смотрю мимо его — мне смешно… Тело, тело, где-то далеко, оно словно и не я… И действует самостоятельно… Как, похоже, действует всегда…

Все это описывать долго, но на самом деле во мне просто не было времени… Не было и все… Оно отсутствовало как факт… Здесь и сейчас… Одно Сознание…

Оно было все… Синтез… И мысль тоже была чувством… И звук… Краски были и звуком… Невозможно было ту грань определить, где кончалась краска и линия, и начинался звук — они просто были… Каждый цвет из бесконечности цветов звучит, и звучит каждая линия за каким-то сложным законом гармонии…

Но и звук не прост… Это даже не звук — это качается в море звука тоска, жгучий безрадостный гнев и нежная печаль, что разрывают сердце… То звучит колокольчиками изумительно чистым кристальным звоном радость… Звуки четкие до галлюцинации… Можно различить тончайшие нюансы…

Море звуков… Море звуков качается… Трепещет… Переходит бесчисленное количество градаций… Они все тут… Все, что я видела и слышала за всю свою жизнь… Есть только звуки для сердца более близкие, и для сердца дальние…

Есть, что рождают бурю, есть, что рождают печаль и светлую тоску… Это море бесконечно… Оно все тут, как видимые различные волны… Только в охвате времени и чувства, но такие же спокойные и могучие, простые, они здесь… От величественного средневекового Некау с его хоралами, до трепетного Хайге… До несравненного Дайки, мастера клавира… До щебета жаворонка… До шума ветра, дыхания хлебов, шума дождя…

И нет, кажется, ничего странного в этом единении, оно просто, как ты летним днем слышишь и шум цикад, и говор крестьянина, и жару, и дуновение ветерка в шелесте молодых листьев… Нет ничего странного, что Сознание расширилось и охватило всю свою жизнь во всех своих измерениях также просто, как оно охватывает бесконечное море с тысячью волн…

И чье-то осунувшееся постаревшее лицо, из которого на тебя глядят любящие глаза…

И снова обострение болезни… Я ощущала только, как кто-то сидит рядом со мной… Он то укачивает меня, то берет мои пышущие жаром руки, ласково уговаривая меня то принять лекарство, то успокоиться, когда я дралась в бреду, то говоря, что мне нечего бояться… Я была так слаба, что мне было как-то все равно, кто этот человек… И почему он мне знаком… Я помнила смутно только то, что он ворвался, как вихрь, в самом начале болезни, разбросав окружающих, и склонился, напуганный, надо мной… И как его сюда не пускали, это опасно, он тоже может умереть… Что это не целесообразно, так рисковать собой…

Несколько раз я слышала неодобрительные голоса, говорящие о том, что "эта вертихвостка", которую он, к тому же, не знает, совершенно не стоит того, чтоб подвергать себя смертельной опасности…

Именно его руки приподнимали меня, чтоб накормить бульоном, осторожно мыли мои руки и лицо, поднимали и переворачивали меня, чтоб сменить постель, меняли промокшую от пота рубашку… Именно за него я держалась в бреду как за спасительный якорь, если вдруг начинались кошмары… Он же склонялся надо мной, успокаивая, ночью, когда я что-то бессвязно лопотала в бреду…

Потому, когда я, наконец, очнувшись, увидела перед собой Радома, я не удивилась… Только внимательно разглядывала его усталые черты, пользуясь тем, что он заснул… Он устал! Он меня выхаживал! — с восторгом подумала я, и сердце залила теплая волна благодарности. Я захлебнулась от восторга и счастья… Захотелось взять его руки и целовать, целовать без конца… Но ни за что в жизни я б не согласилась, чтобы кто-то узнал о моих чувствах… От одной мысли, что Радом может их угадать, мне стало жарко до костей…

И тут я вспомнила ясно, что же я наделала и вздрогнула… Он тут же очнулся и раскрыл глаза… Увидев, что я на него осмысленно смотрю, глаза его широко открылись, и он рывком склонился надо мной… Странно, в них радость, облегчение, и странное, счастливое, таящееся где-то в глубине тепло… Я отшатнулась, пытаясь вжаться в подушку, вспомнив про обезглавленных черных тэйвонту…

— Ты будешь меня убивать? — испуганно, по-детски спрашиваю я, уверенная, что теперь-то с меня спросят за все проделки.

— Ты опять что-то натворила? — весело взметываются вверх брови.