— Это моя дочь! — сказал он.

Те в свою очередь не обратили на это никакого внимания. Если кто-то может посостязаться в упрямстве с принцем, так это мои тэйвонту. Сколько я от них намучилась и вытерпела в детстве! Они делали все по-своему! Впрочем, что детство, я еще и сейчас девочка… для них словно ребенок… Зато теперь я ухмылялась, но снова была напряжена как стрела. В воздухе снова запахло смертью. Мои тэйвонту были готовы сорваться с цепи и сделать из него "дерьмо", неважно, что он принц. Им все-таки и так здорово досталось моего собственного батюшки за то, что не уследили мой большой живот. А тут жертва сама лезет в руки! Да и я бы охотно вбила ему в глотку все свои унижения. Боже как бы я его целовала!

— Вы что, не слышали, я сказал — это моя дочь! — повысив голос, сказал Лан.

— Мы слышали, ваше высочество, — спокойно ответили они, не сдвинувшись с места, лишь удобнее перехватив оружие. Было ясно без слов, что еще движение, и он умрет.

Похоже, он начинал гневаться. Такой он всегда был, не любивший, чтоб ему перечили.

— По-моему, тут достаточно людей для подтверждения! — обернулся он, обведя рукой.

К этому отнеслись так же равнодушно, будто это промычала корова.

Напряжение в комнате бешено нарастало. Оружие в руках начинало вибрировать, испытывая видимые только взгляду профессионала вибрации, значившие выход на крайнюю спусковую позицию удара. Все могло взорваться от одного дыхания.

— Мы слышали, что ты признал свою дочь, — наконец соизволила снизойти и объясниться я. — Но мы слышали также девятьсот сорок убийц и церковников! И они тоже знали, кто твоя дочь! Все мы знаем вашу набожную семейку! — не выдержала и крикнула я.

Набожная семейка — это королевский род.

Лан как-то странно зарычал.

Мои тэйвонту оба изгалялись от желания его прикончить. Это было делом их чести — убить всякого, кто посмеет прикоснуться ко мне (преувеличение, конечно), а уж насильника или соблазнителя их девочки — в обязательном порядке. Иначе они сами лишились бы чести. И плевать им на то, принц это или иная какая сволочь.

Тем более что короля, с его ханжеством и передачей всей власти единой и могучей православной церкви здесь не любили. Конечно, правда, важнее всего было этого не допустить, вместе с милым таким результатом в виде круглого моего живота, но уж тут никто не мог ничего уже не сделать.

— Только не в моем доме! — поспешила я строго настрого предупредить их. — Если только он сам не нападет, во всех остальных случаях, если вы убьете его в моем собственном доме, это ляжет на мою семью несмываемым позором и бесчестием. Я не могу себе позволить убить гостя, будь он последний мерзавец!

Смерть в этой комнате сгустилась и запульсировала. Настолько, что стала ощутима даже на ощупь. Кровь пульсировала в моих жилах, предвкушение боя и крови пьянило меня. Видимо в глазах моих отразилась кровожадность, потому что

Лан с тоской взглянул на меня. Я знала, что он раньше был более сильным противником, но он не знал, чего мы научились за это время! Я только ждала, когда кто-то из них сорвется. Ноздри мои раздувались. Хан всегда говорил, что я недостаточно спокойна и слишком возбуждаюсь предчувствием крови для тэйвонту. Совсем нехорошо для девочки моего возраста. Наверно поэтому меня и называли профессиональной Убийцей. Хотя девочек тэйвонту с таким и даже лучшим мастерством воина в Дивеноре было несколько десятков. Но немногие за свою жизнь уничтожили столько профессиональных убийц, сколько я за свои двадцать один. Впрочем, не по своей воле.

Наверное, мне показалось, или во взгляде Лана, брошенном на меня, мелькнула боль. Конечно, нелегко убивать девку, с которой ты переспал, — с горечью подумала я, ожесточаясь.

Неизвестно, чем бы это все кончилось, если б не Савитри. Бог его знает, как она поняла, что происходит, но она вдруг осторожно приблизилась к нему, глядя ему в глаза. Я замерла. Словно в замедленном дурном сне я видела, как она, не любящая ничьих объятий, кроме моих и моих тэйвонту, сама приближалась к его рукам. Конечно, в нем ведь столько обаяния и красоты! — с горечью подумала я.

Он может очаровать любую женщину. Он всегда таким был! Как же дочке не очароваться им!

Страх сковал меня до отчаянья. Пружина напряжения в этой комнате была взведена до упора. Я вся с ножом в руке сжалась в комок, словно арбалетная стрела, ловя его каждое подозрительное движение и боясь, боясь, только боясь не успеть, если он попробует ее убить на руках.

Поймав его взгляд на мгновение, мне снова почудилось краешком сознания в нем мучительная боль и горе, когда снова он глянул на меня. Но я не обратила на это никакого внимания, настолько страх за Савитри овладел мной. Я была сейчас только боевая машина, скрученная в пружину. Отчаянно боящаяся за своего ребенка и готовая броситься спасать и охранять его. Я не видела сейчас его. И не помнила никакую любовь, которую он во мне вызывал когда-то. Я не верила сейчас этим могучим мышцам, как волчица, защищающая волчонка, видя в них только зло, опасность и коварство для хрупкого маленького детеныша, одним движением могущих сломать ему шею.

— Она прячет свой палаш в платьячке, — сказал Лану правый из его тэйвонту.

Савитри все смотрела то на него, то на меня. Наконец, она доверчиво коснулась его протянутых рук, позволив ему захватить себя.

— Савитри, он сломает тебе шею! — ошалев от страха, отчаянно закричала я, потеряв соображение.

Я не могла этого видеть, мысли против воли подсовывали картинку, как он ломает ей шею своими нечеловеческими бицепсами. Я затряслась от страха.

Лицо Лана помертвело при этом крике, он содрогнулся. Во взгляде, устремленном на меня, я уже увидела откровенную боль, гнев на неизвестно кого и кого-то еще, и еще что-то, чему не было названия. Показалось это мне или нет, но на глазах его тэйвонту что-то блестело. Но он, несмотря ни на что, закусив губы, бережно брал ее к себе на руки.

Савитри, привыкшая внимать и повиноваться за долгие бои приказам и советам матери, молча втянула голову в шею. Она привыкла прислушиваться к моим советам, зная их цену. Но не отступилась от него. Эта негодница, привыкшая во всем поступать по-своему, не только не сошла с его рук, но наоборот, позволила взять себя и прижать к груди, лишь профессионально втянув голову в обруч доспеха, чтоб шею не так легко было сломать.

Увидев это, он содрогнулся. Потом он перевел взгляд на меня, сжавшуюся, как я позднее поняла, от страха, напряжения, подозрения и полной готовности убить его в ту же секунду… И он не выдержал, глаза его широко распахнулись от невыносимой душевной муки. Боже, как он закричал! Я, наверное, никогда не забуду этого крика моего Лана. Сколько лет прошло, как мы вместе, а еще не могу забыть его.

— Маэ, я не виноват!!! — это был крик смертельно раненного орла. Я никогда не думала, что может быть такая бездна горя, муки, отчаяния, боли, любви, безнадежной, смертной тоски и еще чего, пахнущего тем самым ужасом, который приходит, когда те, кого ты любишь больше жизни, тебя отвергают и могут думать, что ты способен их убить. Мне трудно передать это словами. Наверно, это единственное, что смогло пробить меня в этом состоянии. — Маэ, я люблю тебя! Я думал, ты погибла! Боже, если б я только знал, ведь я искал смерти в бою!!!

С перекошенным, безумным лицом он бросился ко мне и притянул меня к себе.

Боже, до сих пор не могу понять, как этого дурака не убили! А уж как он не сошел с ума, один Бог ведает…

Что было дальше, я не почти не помню, все это можно было восстановить только по рассказам тэйвонту. Помню только, что, похоже, мы оба утешали друг друга, а

Савитри что-то гулила себе рядом, пытаясь залезть на руки отца и привлечь к себе внимание…

Я смутно помню, что было. Помню, что, наконец, он занялся ею. Не выпуская второй рукой меня. Обрывки происходящего были смутны, все было для меня, как в тумане. Его рука ласкала меня, гладила мои волосы, скользила по плечу. Голова кружилась, все кружилось и мелькало, будто на карусели. Чувствуя, что я все еще вздрагиваю, он посадил нас обоих к себе на колени и обнимал ее через меня, с шумом вдыхая запах моих волос. Тэйвонту говорят, что они даже пустили слезу при виде всего этого балагана. Врут, конечно. Ибо я ничего не помнила и не соображала, а говорить можно что угодно.