Но лишь забивают их внутрь, возводя стену между детьми и собой, и сея семена ненависти и зла в семье. Ребенок, который был наказан силой, у того, у которого он должен искать защиты, никогда уже не будет прежним… Можно наказать, лишив лакомства или даже посадив целый день чистить сапоги, хотя это не поможет, но никогда нельзя допускать унижение детского достоинства. Ибо вы его защита!

Достоинство не должно быть унижаемо ни при каких условиях, иначе скоро при взрослении вы рискуете увидеть в глазах ребенка равнодушие, чуть только он станет старше и самостоятельнее. Сколько матерей, жалующихся, сделавших себе старость одинокой своими собственными распускаемыми руками. Ребенок охотно послушает вас, если вы будете с ним, и будете заниматься! Ох, как послушает!

На какие только жертвы он не пойдет, чтобы заслужить ваше внимание!

— То-то твоя принцесса была избалованной, — злорадно сказала я, после того, как была в очередной раз выпорота. — Ты спутала суровость жизни ребенка, где царит тренировка, труд и напряженная суровая дисциплина обстоятельств и жизни, с жестокостью обращения. Выражение "кто жалеет ребенка — тот губит его" относится именно к условиям его жизни, когда все делают за него, окружают его роскошью и смотрят ему в рот, вместо того, чтоб окунуть его в суровый труд и даже полуголодную суровую жизнь тренировок и испытаний без излишеств. Но, наоборот, выявляя ему полную любовь. Воспитывать должны обстоятельства и традиция, дисциплина и строгость тренировок должна уже быть как бы закачана в учебное заведение, как нечто незыблемое, а учитель должен быть очагом света и любви, магнитом сердца, вдохновляющим и подымающим ученика. Это не он заставляет и утверждает военную дисциплину и повиновение, а традиции и обстоятельства. Только при таком двухстороннем давлении можно достигнуть правильного воспитания без расхлябанности и попустительства. И ребенок не станет отлынивать у любимого учителя, ибо с другой стороны ему жгут пятки, чтоб он не медлил. Как в замке Ухон. Где чудовищность суровой жизни, тренировок, испытаний сочетается с настоящим братством настоятелей, учителей, мастеров и учеников. Устав должен быть незыблем, он не может быть нарушен, но внутри его ты должна являть любовь. Там где порка, там ненависть и тупая казарма, калечащая и развращающая души. Вот!

Я показала ей язык.

Тигэ неожиданно улыбнулась.

— То-то я гляжу, что-то не то с тобой происходит! Становишься совсем принцессой!

Я взмолилась.

— Тигэ, обвенчай нас! Не заставляй меня так унижаться перед Радомом, как я и представить себе не могла! Говорят, ты получила сан! Зачем ты нас мучишь?

— Аэнский! — сказала Тигэ.

— Один черт, — махнула рукой я. — Лишь бы Радому было легко на душе…

Тигэ тихо наклонилась ко мне.

— Девочка, я замужем за Рихадо…

— Ах! — охнула я. — В сто лет? Чем же вы занимаетесь?

— Не важно, — махнула рукой Тигэ, — главное, что я кое-что вижу, чего не сказала Радому и чего ты еще даже не видишь сама, — тихо сказала она, пользуясь, что Радом отъехал. — Хотя у тебя голос и фигура девчоночьи, но с самого начала ты даже не замечала, но вела себя и говорила с другими мужчинами и парнями как это делает долго замужняя аэнская и славинская женщины. В этих странах высокой и непоколебимой этики у них вырабатывается определенная реакция и свои жесты, почти сразу предупреждающие мужчину, что она замужем. И потом, есть определенные линии поведения… И ты делала это бессознательно, долгой привычкой — я видела вас с Радомом — еще даже до того, как вы пытались пожениться. Это не было от ума — это была просто долгая привычка, вкрапленная годами брака…

Я ахнула, зажав рукой рот.

— Не говоря уже о том, что у тебя на двух пальцах многолетние следы от брачных колец по аэнскому и Славинскому обряду одновременно… Это бывает, когда славинки или аэнки женятся на иностранцах. А они любят это делать из этих двух стран обоюдно, усиливая связи… Следы остались, хотя ты уже месяц носишь кольца на других пальцах… И отпечаток поведения кроме как с Радомом у тебя всегда типично женский, замужний, хотя ты этого даже не понимаешь и не замечаешь… И это не новое… Но глаз замужней тэйвонтуэ трудно обмануть… Ты была замужем! И есть, если быть точной!!!

Она еще много чего сказала, объяснив… А я потом, отъехав, горько и отчаянно плакала. Встревоженный Радом только пытался добиться от меня причины, что я плачу уже второй час, но я, отчаянно замахав головой, отвернулась, оттолкнув его, и дальше избегала его. Он попробовал вытряхнуть разъяснение у Тигэ, но там натолкнулся на стойкое молчание.

Весь день бродила я, печальная, вдали от Радома. Уходя от него всякий раз, когда он делал попытки приближения, и всплакивая при этом. При виде его мощной гордой фигуры, безнадежно потерянной для меня, у меня всякий раз сжималось сердце.

Наконец он не выдержал:

— Любимая, что случилось? — моляще спросил он. — Что сказала тебе эта старая ведьма?

Я расплакалась у него на груди.

— Ты… Ты… больше не будешь любить и уважать меня… Я не могу выходить за тебя замуж… Тигэ сказала, что я уже скорей не девочка и уже была замужем… и может даже беременна… и… может один раз рожала, — я совершенно разревелась, пытаясь оттолкнуть его.

Но, к моему удивлению Радом явно повеселел.

— Всего-то?

Я подняла заплаканную голову.

— К-как я могу выйти за тебя замуж? — трясясь от плача и заикаясь, спросила я.

— Можно по основному обряду, — лукаво ответил Радом. — А можно и самому древнему… То есть, когда муж берет жену прямо в Храме, доказывая, что он еще на что-то годен, на что способен и что он способен, и что отныне она его жена при свидетелях…

Я сквозь слезы засмеялась.

— Ты не сможешь на такое решиться…

— С тобой я готов на все, — решительно разворачивая меня к себе и прижимая к большой груди, ответил Радом. — Хотя я не сказал бы, что то, что у тебя кто-то был до меня, мне нравиться.

— А ребенок? Вдруг я действительно была беременной? — спросила я. — Я ничего, абсолютно ничего не помню…

— Ребенка я усыновлю! — решительно сказал он. — Если таковой действительно был… — тише добавил он. — Я тоже не без глаз, и, по-моему, ты просто девочка… — он помолчал. — Впрочем, это мы скоро проверим… И будем воспитывать его вместе прямо в замке Ухон. Пусть растет будущий тэйвонту!

— Мы будем там жить, да? — уже успокаиваясь, спросила я. И чуть снова не заревела. — Я хочу быть девственницей!

Радом неожиданно ухмыльнулся.

— Нет, надо жениться на тебе, пока к тебе не вернулась память. Тогда ты будешь для меня невинной овечкой, кем бы ты не была. Всегда девственницей! Хотя, я подозреваю, что ты такой и осталась, и тебя до меня никто не целовал!!! Скоро проверим… Ты сжимаешься прямо ягненок… ягненочек!!!

— Я не овца! — мигом прекратив плакать, гордо шмыгнула я. — И никогда не буду покорной овечкой.

— Да я вижу, кого черт подбросил мне в жены!

— Радом, — вдруг спросила я, осененная надеждой. — А ты свою невесту, ну… брал? Скажи честно! — потребовала я. — Может, у вас был ребенок?

— Что тебе в голову пришло? Опять ревность? Или ты перекидываешь внимание на меня? — улыбнулся он, целуя мои губы. Но теперь уже мужски решительно, сильно, требовательно.

— Скажи! — потребовала я, топая и отстраняя голову. — Только без вранья. Это может быть очень важно! Может ее забили в монастырь, потому что у вас был ребенок!

Он удивленно пожал плечами.

— Ну, нет. Я б тогда сдох, а оттуда ее вытянул… — по-моему, он даже оскорбился, что я могла о нем такое бесчестие о нем подумать. — Я не видел ее взрослой…

Я опять безутешно разревелась. Появившаяся надежда, что мифического ребенка мне сделал Радом, только не помнит об этом, растаяла как дым.

— Ты что?! Ты подумала, что ты моя невеста? — догадался он. — Ты слышала разговоры о себе? Что ты похожа? Ты посчитала себя ею?

— Да… это я… — испуганно и покаянно, по слогам призналась я ему, ожидая, как он на это отреагирует и, затаив дыхание, глядя на него и вздрагивая от неуспокоенного еще плача. — Я была ею…