Длиться дано только Началу

1

Дмитрий Данилович не закончил вчера боронование Данилоќва поля. Оставалось пройти три захода от речки Гороховки. Отложил на утро. Не сразу семена подвезут, а се-яльщиками наладят кого-нибудь из женщин. У каждой свое хозяйство. Печку истопить, скотину какую ни на есть надо обрядить. Все во всем ты от кого-то зависишь. Порой и от нерадения, от каприза.

С краю от кустов за ночь не совсем еще просохло. Недоборонив, отцепил боќроны, после обеда можно обернуться. Присел перекурить, размечтался, притих. Как и от чего такое случается, что надо больше думать не о деле, а о том, как обойти то, что мешает твоему делу. Или уж совсем ни о чем не думать, убивать в себе крестьянина.

"Беларусь" выскочила из-за густого ивняка, заслонявшего мосток чеќрез Гороховку. Трактор с двумя сеялками вел Колотин. Следом показаќлась машина с семенами и бензоза-правщик. В кабине трактора сидел Старик Соколов, а в машине Шурка, внук деда Галиби-хина. Дмитрий Даќнилович обрадовался им. Было такое тайное желание, чтобы Яков Фи-липпович был на севе. Так вышло, что это совпадало с желанием и Якоќва Филипповича, и он попросил оомича, бригадира, чтобы послал его к Данилычу на новое поле. А Шурка Галибихин как бы заменял своего деќда. Такие мысли и проскользнули у Дмитрия Данило-вича.

Семена привез Степан Гарусков, по прозвищу Шатун. Вселили его в новый дом, присмирел, остепенился. А то все было не по нем, любая работа худая. Появление Гару-скова заставило вспомнить последнюю встќречу Дмитрия Даниловича с Глебом Федосее-вичем. Гарусков возвращался из сельмага с бутылками в карманах штанов, прижимая их ладонями, шел по команде "смирно". Так уж вошло в привычку — все прятать и от всего прятаться. Дед Галибихин поднимался в горку навстречу. Поздоровался, рассмеялся стар-ческим писклявым смешком, спросил: " Неужто, Степан, тебе, шельмецу, Софья дала. Мне так днясь, каналья, отказала. Не положено, говорит, в весеннюю посевную зельем торговать". Степан огрызнулся: "Чего дала", — прошел мимо. Глеб Федосеич вдогонку хо-хотнул: "Не украл вроде, а прячет вот". Дмитрий Даќнилович шел позади. У крыльца мага-зина дед остановился пеќредохнуть.

— Здорово, Данилыч, опять вот свиделись. За хлебом иду, куриц наќдобно подкор-мить.

Ждал Глеб Федосеич, что кончина может в любую минуту настать, и радовался каждой встрече с человеком.

Сегодня, несмотря на рань, по дороге в поле, Дмитрий Данилович заќ вернул к Га-либихиным. Калитка была приоткрыта. Рано бы для выхода кого-то из дому. Вошел в из-бу. От порога услышал распевное чтение канона по усопшему. Бдел старец дьяк Акин-дий. Сидел за маленьким стоќликом при свечах перед ликом преставившегося.

— По полунощи и отошел в мир Божий, страдалец и страснотерпец, — сказал Акин-дий, дочитав слог. — Смертушка сказалась праведнику праќвославному, так и приготовился. Встретил ее не устрашась. Неминуема она, так и надо с ней по чести.

Горели лампады и свечи перед образами в углу, прятанными до такой вот поры. Лицо покойного было легким. Щеки, лоб ровно мукой посыпаќны. Руки восковые, с тонкой пергаментной кожей, скрещены на груди, паќльцы сложены для вечного креста.

Надо было сразу и придти, как сказал Иван вчера, попенял себе Дмиќтрий Данило-вич.

— Прости, Глеб Федосеевич, не успел твое благословение вживе услыќшать. Память тебе вечная, спи спокойно, — прошептал про себя.

Акиндий что-то еще говорил. Дмитрий Данилович тихо вышел, так никого и не увидев из домашних. А тут вот, при виде Шурки, вспомнились слова дьяка Акиндия: "И уносим свое житие с собой, не поведанным до донышка ближнему. Вроде уж и не стало кому поведать. Не принимается твое сущее с прахом исходит. А душе-то куда деться. Вот она и мается, ищет себе приемника и вещает о себе скорбью". Это была печаль уходящего об оставшихся. И Дмитрию Даниловичу подумалось что вот уже и забывно то, чем был славен и богат галибихинский род. И эта забывность не принимается за грех незамолимый оставшимися на земле. И отцов уже мы не чтим. В том, может, и причина всех наших неќдугов. И не оборотиться ли наша беззаботная забывчивость добродетеќлей праотцов в но-вый сгусток темных сил. И появится где-то еще другой Татаров бугор или иное что. И начнут выказывать нам еще худшие беды через обесовленных демиургенов.

— Дед-то умер, — сказал зачем-то Дмитрий Данилович Шурке, когда он подошел к сеялкам.

Гарусков разгрузился и тут же уехал. Старик Соколов молчал, тольќко скорбно склонил голову.

— Ночью умер, — помедлив, ответил Шурка. — Все бродил по дому, прибирался, ров-но чего искал потерянное. Потом лег на лавку, иконы велел выставить в красный угол. Ни чего-нибудь, а солому подстелил, заранее ее приготовил. Сожмете, сказал, потому в печке, из дому ее не велел выносить… Мы думали это он так, а он послал за Акиндием и стал умирать. Особороваться захотел. Гроб свой с подволоки велел достать. Сам его делал.

Было что-то "непривычное в Шуркином рассказе. Но и смысл глубокий; приготов-ление человека к своему уходу. Вроде в дальнюю дорогу сбор, но уже без возврата. Мо-жет, и оттого было душевное облегчение, что место клятое, Татаров бугор, было очище-но от бесовства. Тут и его, праведника, какой-то недуг берегся. Такая мысль не могла не придти

и Старику Соколову. Но как об этом говорить, и нужно ли. Но в молќчании нельзя было удержаться.

— Праведный был приснотерпец, — глядя в землю, роняя в нее слова, ровно для взращения, изрек Яков Филиппович. — На долю не роптал, и кончину свою легко принял, уверовав, что корень галибихинский не исшел во прах… Тоже утром зашел. Вечером-то вчера простились в поќкаянии.

Все постояли молча. Усопший за свой век, как мог, и вспахал свою ниву, и убрал ее. Теперь живым свою держать. И беречь, чтобы внукам и правнукам в добре ее пере-дать. Только при передаче жизнь твоя не кончается.

Дмитрий Данилович попросил Серафима Колотина выехать с сеялками на край поля. Прицепили их, заправили семенами.

— Плуги подвезу с обеда, — сказал Колотин Дмитрию Даниловичу. — Раньше-то, по-ди, и не успеете засеяться.

— Да, где успеть, — ответил Дмитрий Данилович. — Торопливостью дело портить. А плуги подбрось, Серафим Алексеич, чтобы уж не ждать.

Яков Филиппович ступил на мосток правой сеялки, Шурка слева.

— Первый сев, Данилыч, на своем поле, — сказал старик Соколов, гляќнув с каким-то особым значением на пахаря, как в благословению дела праведного. — Срам, он на земле трудом изводится. Вишь как все тут у тебя охорошено. Оно и труд в радость и на душе Воскресение Христово.

Шурка глядел на них и слушал, как слушают подростки малопонятный разговор взрослых, Старик Соколов высказал мысли и самого Дмитрия Даниловича. Душа пахаря может возликовать только при вольном действе. Чужой плод при всей любви к нему не назовешь кровным.

Дмитрий Данилович, будто зовом тайным подтолкнутый, глянул на сеќ редину по-ля. В груди разлилась блаженная теплота. То место, где было Лягушечье озерцо и Татаров бугор, озарилось особо ярким очистительќным лучом солнца. Он не знал, что сказать. Да и как было о таком что-то сказать… Яков Филиппович тоже поглядел на этот дивный свет над полем, как на благодатный знак пахарю. И вымолвил в свое обвинение увиденного:

— Оно вот и открывается глазу благосотворенное. Светом горним и раќзгоняется темень черная. Корысть греховная в тебе тоже иссякает, коќли свет Божий в душу проника-ет.

2

Яков Филиппович на сев вышел в новых, купленных в своем сельмаге штанах из чертовой кожи. Не обмятые еще, не надеванные, они топорщились, стояли колом, заправ-ленные в кирзовые сапоги, тоже новые, насаленные гуталином, для пущей сохранности. Яловые и хромовые сапоги, подарки сана, не хотел надевать. Выходило как бы сыном вы-хваляќться. Штаны и нагуталиненные сапоги на Старике Соколове выделялись, знакомым уже Дмитрию Даниловичу пиджаком, выгоревшим до белых ниток. Под пиджаком — се-рый свитер, ворот которого прикрывался бородой. На голове искусственной кожи кепка рыболовка, накинутая на белые волосы головы коричневым блином. Рабочую одежду Яков Филиппович издерживал до полного износа, и не только потому, что с детства при-учался к беќрежливости, а был в вере, что само дело тоже привыкает к тебе постоќянному, и не любит своего переряжания. Было еще и другое объяснение, "своякое", как он говорил: "По мужику и должно о жизни судиться. Он заплатанный, значит и держава кропанная. А пялится кто, так не посебе живет, не по добру и совести. В таком пестром одеянии он все-гда и выходил на сев, даже будучи и парторгом колхоза.