При ярком весеннем солнце на вольном просторе бросалась в глаза боќрода старика Соколова. Она тоже как бы забереглась для выказа делу, и исходила волосьями, как корни дерева наружу, над ней главенством ширился нос, оканчивающийся расплюснутым же-лобком. На висках и на затылке просвечивали истонченная розоватая кожа. Белые волоси-ны каќзались приклеенными к ней. Но из-под нависших бровей, тоже белесых, пронзенно и озорновато, обозревали мир божий колючие глаза, буравчиќками сверлили назойливо лю-бопытных. "Как у Льва Толстого", — говорили о его взгляде. И руки, задубелые, жилистые, держали силу… В праздќники, на людях, Яков Филиппович всегда одевался во все сшитое самим. И делал это опять же со своим смыслом. Работу нашу мужикову нечего пугать со-бой баским. Дело живое — в отклике тебе, а коли ты к нему без души да выряженным, так и дразнишь его своей неохотой. А в праздник ты нутром в своей воле. В душе свет в зав-трашнюю дорогу, туда, куда путь творцом указан, сто были вольные рассуждения-раздумья в сарайчике-мастерской дедушки. Дмитрию Даниловичу и напомнил об этих беседах парторга, коммуниста во Христе, с беспартийным председателем колхоза, пиджак на Старике Соколове, который и в то время не казался новым, про себя, тоже как бы по вжившееся примете, подумалось наде- янно: "А ныне вот и на колхозную работу вышел в обнове, в ненадеванных брюках и сапогах". Значит и в деле видится что-то уже празднич-ное коммунисту во Христе. Так вот как бы и выказывается вся наша жизнь: внутри свое, вечное, а снаружи общее, колхозное.
Встали за сеялки, трактор тронулся, плотин прошел за сеялками шаќгов десять, на-клоняясь и разгребая пашню, подал знак пахари, что глубина засева хорошая, но Дмитрий Данилович сменил скорость, проехал еще немного. Остановил трактор, сам проверил, как ложатся семена. Не выбиваются ли зерна при ускоренности движения.
Земля легкая, влажная, через денек бы и прикатать поле. Нои с Кузнецовым нельзя затягивать. Прикатка и потерпит. Даже и на пользу, когда тронешь катком взявшиеся всходы. Опыт отца. Серафим Алексеевич уехал. Работа пошла споро. Шурка Галибихин заныл, ноги заклякли, перекурить бы.
— Ленивый ты больно, Шурка. Молодой и ленивый не в деда пошел, — проокал Яков Филиппович. — Привыкли к перекурам-то, и не курящий заќ курит, как и непьющий запьет. А тут, брат, дело такое, поле свое паќ харь засевает, а мы ему в помощь, просчитаем ворон — пуды хлеба недородим, себя и обидишь.
Остановились на берегу Шелекши. Спустились к воде, ополоснули лицо, присели под большим дубом на сухую траву.
— Частенько вот сюда на плесо наведывались на комяге с Данилом-то Игнатьичем, с дедушкой, на бережку и посиживали в раздумьях с удочќками. Спиной чувствовали, как чей-то глаз за тобой с бугра глядит и тяжелит и душу. А ныне, вишь, на тебя исходит лег-кость, как в зной ласковый ветерок. Вроде как порча с тебя снята, сглаз, — высказал Яков Филиппович свои нахлынувшие мысли.
— Да и трактор как бы легче стал. А то будто в землю тебя втягивало, — отозвался Дмитрий Данилович.
— Оно все в одном. По вере твоей и помощь делу дается. Без этого нам пути нет ко свету, — отозвался Яков Филиппович. — Умом-то как бы это не понять, а коли не уверу-ешься душой и сердќцем, так и никакое старание к твоему понятию не приложится. — Взгляќнул на Черемуховую Кручу, кивнул, волосьями бороды указывая на плесо Шелекши. — Жизнь твоя, как вот и река в своих берегах, течет мирно и постоянно. А взбушует чернота во гневе, срамота в ней всплывает. И берега поганятся. И мы вот хульным словом себя ос-кверняем, как нечистотой омарываемся…
Шурка курил в сторонке. Дмитрий Данилович подошел к нему, тоже заќкурил. По-казалась машина с семенами. С ней приехала Татьяна Носкова. Шурку просят домой. На-до в район ехать, документы ни похоронную на деда выправлять.
— Поезжай, Сашук, домой, — сказала Татьяна.
— Умаялся парень-то, — сказал Старик Соколов Дмитрий Даниловичу. — Да и я под-разучился по-твоему — работать. У нас, у плотников, как, — усмехнулся он, — подошел к бревну, подумай, с какой стороны тесать. Тут другой к тебе с советом. Все, значит, по-нынешнему, коллективно, по-групповому. Один против другого чтобы не выделялся. Кто накривит, тоже не сыщешь виноватого, — опять беззвучно, добродушно хохотнул.
Татьяна Носкова поддела бригадира плотников:
— Вот и жди, дожидайся хороших домов. Добро бы только курили да думали. А то Марфа Ручейная по мешку бутылок из-под бревен выгребает. Этой вашей благодатью и кормится.
— Ох-хо-хо, деваха, — печально вздохнул Яков Филиппович. — Наш брат при нелади-це особостью и держится вживе. — Помедлил, ровно опаќсаясь в чем проговориться, и дос-казал, — горькая не даром в народе горькой зовется. Не от вкуса… А дом, коли он казной строится, так одно мытарство с ним. Лес, опять же, наш он, или не наш. Поди вот и вы-прашивай свое у чужого. Много правд, которая хитрей, та и берет верх. Ох-хо-хо.
— В Каверзине и нарубили бы тишком бревен-то, — дразнила Татьяна бригадира плотников. — Кто бы за вами углядел. Небось с утра справляют поминки по Глебу Федо-сеевичу. Тоже ведь без спросу.
— Да и как не помянуть, — Яков Филиппович склонил голову. — Хоть такой забывчи-востью не страдаем и то ладно… Из наших, из мастеровых родом. Молотьба, бывало, за-канчивается, братовья его в кузнице, а Глеб Федосеевич артель сколачивает в отход плот-ничать. Лентяи к нему и не просились. Дело его боялось, а не он дела. Вот и прожил бо-жий человек в мирской чести. Память добрая и царство небесное ему и уготовано. За свое-то земное как святой настрадался… — тихо досќказал.
Не одно поколение Галибихиных покоится на своем большесельском погосте. Пращуры Галибихины костьми легли на Татаровом бугре, как и Соколовы, и Корины. Души всех их упокоились в сырой матерной земле. И вот теперь взывают нас высвобо-диться от затаившейся в ней нечисти. Провиденное тому время как раз и подошло… Отцу и матери Глеба Федосеевича выпало лютое лихо. Стынет их прах в неопамятованной мо-гиле. Галибихины и раньше не все жили одним домом и кормились своей кузницей и землей. Но в покой вечный из родиќмого дома уходили.
Яков Филиппович подсел ближе к Дмитрию Даниловичу, когда он отбросил папи-росу. От курильщиков отходил, как от смрадного дымного костра без тепла. Но табакуров, как он говорил, и охочих до зеленого змия словом хульным не бранил. Знал, в неуверо-ванной и неуваженной душе, пороки и от резонного твоего слова не изойдут разом без своей воли. А воля, она в неволе без дела своего. Поглядел на поле от берега Шелекши и коринских дубков, и спросил пахаря, думая с ним одну вечную думу:
— Сколько же ты, Данилыч, собираешься тут взять?..
— Да что загадывать, — ответил Дмитрий Данилович. — Коли потравит погода, так поле и не обидит.
Яков Филиппович многозначительно, с пониманием кивнул. О больших урожаях уже и не загадывали, как бывало до войны, при Даниле Игнатьче. А теперь не то что раз-говоров, и мыслей о том у самих пахарей нет. Они норму выполняют, а не об урожае пе-кутся.
— Оно и лучше надеяться на себя без выхваста, — рассудил Старик Соколов в похва-лу хозяину поля.
Раздумья и пахаря, и Коммуниста во Христе разрушила Татьяна Носкова высказом ходячих разговоров этого дня:
— Вот бы тебя, дядя Яков, и стать лесником. А то Саша Жохов послеќднюю сосну и елку из-под носу увезет. Из чего тогда дома-то строќить… — Черные зрачки глаз Татьяны лукаво сверкнули, губы вольно улыбались. — А всего бы надежней совсем без лесника, то-гда и воровать некому будет. Бабы критикой свой лес и охраняли бы, никого туда не пус-кая. Раньше всякое начальство баб боялось, а тут их совсем обессилили. Со своим бормо-тухиным сладу не стало.
Яков Филиппович откликнулся трубным невеселых хохотком: "Хе-хе-хе". Куда де-нешься от житейских дум. Благодушным помыслом от них не убеќрежешься. Они тебя лю-тыми воспоминаниями и донимают.
— Оно и верно, у вашей сестры с языка порой и милостивое слово споќлзет. — О лес-нике и у него дума держалась, кому бы им быть?..
