— Это что же, — вмешалась Настя. — Выходит, если заработок поднялся в два раза, то все продукты повысились в цене в три-четыре раза?

— Не только это, милая, — уточнил отец. — Прибавь сюда невозможность добыть даже за деньги многие продукты питания, трату времени на простой в очередях, усилившиеся заболевания на почве скверного питания и антисанитарных условий в жилищах — холода и сырости из-за отсутствия дров, прочие трудности и тяготы… Все вместе взятое сделало то, что рабочие уже готовы на "голодный бунт"…

Соколов сидел и размышлял о том, что простой русский человек, механик-самоучка, рассуждает так ясно и политически зрело, как не всякий чиновник способен или даже некоторые высокомудрые господа интеллигенты. Поэтому он нисколько не удивился, а лишь удвоил свое внимание, когда Петр Федотович заговорил и о политических делах.

— Если бы только экономически было тяжело, — негромко говорил он. Политическое бесправие рабочих сделалось совершенно невыносимым и нетерпимым. У нас отняли простое право свободного перехода с одного завода на другой. Наш большевик, работающий на заводе, говорит, что нас вообще превращают в бессловесное стадо, пригодное лишь к обогащению капиталистов или для бойни на войне…

— Не заговаривайся, Петр! — резко выпалила Василиса Антоновна. Глаза ее горели огнем, грозившим испепелить супруга.

— Что вы, — успокоил ее Алексей, которого, как это ни удивительно, уже совершенно не коробила терминология социал-демократов. — Что вы, это очень интересно!

Видно было по его выражению лица, что он действительно внимательно и с интересом слушал страстную речь Петра Федотовича. Отец Насти удовлетворенно мигнул ей обоими глазами сразу, показывая, что и ему польстило внимание слушателей, а зятя, хотя он и в генеральской форме, он нисколько не стесняется.

Настя улыбнулась отцу, выражая этой улыбкой и гордость за мужа, и за него — отца, за его манеру говорить, ясно и просто. Одна Василиса Антоновна была недовольна. Разумеется, она нисколько не сомневалась в том, что зять не будет протестовать против высказываний Петра хотя бы из приличия. Но всей своей женской консервативной натурой она противилась каким-то пугающим переменам, о которых иногда толковали даже в очередях. Ее вполне устраивал высокий заработок мужа, хотя и отдаленная от его работы, но удобная квартира, весь налаженный и спокойный быт. И когда крамольные разговоры теперь полились в ее доме за столом, где сидели любимая дочь и зять-генерал, пусть молодой и много переживший, Василису Антоновну коробило и пугало с непривычки. К тому же это все расходилось с тем, чему учил в своих проповедях настоятель церкви Благовещение пресвятой богородицы, где она не пропускала ни одной заутрени или вечерни.

Петр Федотович заметно воодушевился, почувствовав одобрение дочери и внимание зятя и, словно дразня Василису Антоновну, продолжал:

— Запрещение рабочих собраний, даже в целях устройства лавочек и столовых, — а это в теперешние трудные времена какой ни есть, а выход для нашего брата рабочего, — запрет профессиональных организаций, преследование тех, кто активно работает в больничных кассах, закрытие рабочих газет — все это заставляет рабочее сословие резко отрицательно относиться к правительственной власти. А вот революционные социал-демократы в нашей среде находят почву. Массы под их влиянием протестуют всеми мерами и средствами против продолжения войны, полностью бойкотируют и новый государственный военный заем, устраивают уличные демонстрации и принимают резолюции…

— По поводу займа, — неожиданно вмешалась Анастасия, — в Петрограде ему рукоплещет только буржуазия. Из военных прибылей им легко отдать какой-то процент на заем, а потом получить свои отчисления…

"Молодец женушка, — подумал Соколов, — ты неплохо начинаешь разбираться в процентах и капиталах!"

Для Алексея этот разговор не был открытием. По службе помощника генерал-квартирмейстера ему приходилось читать много служебных бумаг, исходящих от военно-цензурных управлений дивизионных, корпусных и армейских. Военные цензоры усиленно занимались перлюстрированием солдатских писем и писем из тыла на фронт и прямо доносили о революционизации солдатских масс.

Соколов знал также, что циркулирующие в армии слухи о голоде в Петрограде достигли невероятных размеров, хотя они и граничили подчас с чистой фантастикой, но кто-то определенно пускал и раздувал эти слухи. В армии "имелись сведения", что в столице "фунт хлеба теперь стоит рубль", что "мясо дают только помещикам и дворянам", что "открыто новое кладбище для умерших от голода"… "купцы выселяют солдаток с квартир, а немцы дали министрам миллиард за обещание уморить возможно большее число простых людей…".

Беспокойство солдат за оставленные на родине семьи было понятно Алексею. Но та вакханалия слухов, сказок и легенд была порождена, как видно, не только человеческой заботой о близких, но и явной игрой на такой струне солдатского характера. Как докладывали порой военные цензоры, за слухами иногда стояли социалисты-революционеры, меньшевики и даже кадеты.

Самовар уже остыл, но чай, хотя и негорячий, был особенно вкусен в домашнем кругу. Алексею было здесь тепло и уютно. Ему подумалось, что хорошо бы перенести эту добрую семейную атмосферу в их дом на Знаменскую, где, как он чувствовал, родители Анастасии быстро сжились бы с тетушкой. Он уже не раз говорил об этом с Настей, но когда она попробовала заикнуться об этом Василисе Антоновне, то получила резкий и совершенно незаслуженный отпор.

"Я тебе всегда говорила, что не по себе ты дерево рубишь! Ну а в чужой сад, да еще барский, я никогда не залезала и не полезу! — решительно отрубила мать. — И никогда со мной больше не говори об этом!" — приказала она.

Настя рассказала об этом разговоре Алексею, конечно, изменив форму высказываний Василисы Антоновны. Но Алексей догадался. Он лишний раз подивился бескомпромиссному, крутому характеру тещи, ее гордости тем, что она принадлежит к рабочему классу общества и ни за что не хочет изменить ему. Алексей чувствовал твердость и в характере отца, крепко любившего дочь и с болью в душе отдавшего ее замуж за офицера, то есть за человека другого класса. Алексей понимал и ценил такой взгляд Холмогоровых.

Семейный вечер на 18-й линии Васильевского острова закончился часов в десять. Покидая добрый кров своих родственников, Алексей был переполнен теплыми чувствами к ним за Настю — они вырастили ее такой замечательной. Глядя на них, он начинал верить в рабочее сословие, в его политическую мудрость и твердость, гордость и доброту. Он увидел в них то, чего не мог увидеть уже во многих своих коллегах-офицерах.

Самая фешенебельная гостиница российской столицы — «Европейская» — в своих трехстах комнатах ценою от 4 до 40 рублей в сутки, во время войны давала кров руководителям союзнических миссий. В этом качестве среди ее постояльцев числился и мистер Самюэль Хор, официально глава британского Бюро информации, а неофициально — резидент СИС в Петрограде. Естественно, что и лорда Мильнера, главу английской миссии на союзнической конференции, которая началась в конце января в Мариинском дворце, также поселили в «Европейской». Ему отвели самые роскошные апартаменты отеля. Сэру Альфреду это было очень удобно — адмирал Холл советовал ему перед отъездом во всем полагаться на мистера Самюэля. Что же касается предгрозовой ситуации в России, прощупать которую и прибыл лорд, то ее лучше мистера Хора и его сотрудников никто не знал.

Жить по соседству было очень удобно еще и потому, что мистера Хора обслуживала не гостиничная прислуга, состоявшая в значительной части из агентов Петербургского охранного и жандармского отделений, а его собственная, где большинство было кадровых офицеров британской разведки. Теперь они все «присматривали», чтобы никто лишний не лез к сэру Альфреду, прислуживали в качестве официантов во время его трапез с доверенными людьми, не давая русским совать нос в дела главы британской миссии.