Но на всякий случай Соколов решил высказать эту угрозу, чтобы не только напугать Маркова, но и посмотреть его реакцию. Полковник, находясь со вчерашнего вечера в расстройстве всех чувств, совсем пал духом.

— Ваше высокопревосходительство! — зашептал он. — Только не выдавайте, только простите.

— Бог простит! — по привычке вырвалось у Соколова, и он тут же закашлялся. Детски-озорная мысль заставила его улыбнуться: "Вот ведь как давно в церковь не ходил, а божусь! Как бы бог и не наказал…" — Я ничего вам обещать не буду, пока не удостоверюсь в том, что вы отказались от преступных намерений в мой адрес. А сейчас идите, подумайте над тем, как вам выпутаться из этой грязной истории…

Марков поднялся, его лицо было бледно, а уши горели красным пламенем.

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство! — щелкнул он каблуками. — Честью офицера клянусь…

Соколов молча отвернулся к окну. За Марковым закрылась дверь, и этот щелчок переключил мысли Алексея на другое. "Как там в Питере Настенька?" подумал он.

Мистер Нокс вызвал свою стенографистку Уайлс. Когда Кэт вошла, то увидела, что шеф рассержен.

— Что слышно, Кэт? Какие сведения вы сумели добыть от этого русского? Уж не влюбились ли вы и впрямь? Подумайте о том, что скоро приедет лорд Мильнер. У нас должны быть результаты… Может быть, мы сделали ставку не на того человека или ваши чары уже перестали действовать? — хлестал он ее короткими вопросами.

Красивые серые глаза Кэтти готовы были наполниться слезами — так хорошо она сыграла огорчение.

— Нужно ждать, мистер Нокс. Пока Монкевиц готов на все. Да его друг Сухопаров не дает ключей, взывает к совести и чести. Но Монкевиц сейчас далек от этих понятий. Мысленно он поселился со мной и будущим ребенком в Лондоне. Он одурманен счастьем и старается вовсю…

— Так где же сведения? Я не узнаю вас… Тогда, в Париже, вы действовали с большим успехом… — подзадорил полковник агентессу.

— Мой друг дал мне понять, что из его разговора с Сухопаровым выяснилось, что фамилии агентов — это еще не все. Я думаю, за этим что-то кроется.

— Торопитесь, Кэт, время не терпит. Может быть, мне выступить в качестве вашего друга и покровителя, установить с ним контакт и поработать как следует? Проникнуть самому в эти тайные пружины?

— С вашего позволения постараюсь это организовать… Скажу, что вы знали моего покойного отца и хотите помочь нам.

— Отлично, Кэтти! Только не называйте моего имени Монкевицу. Он знает, что я — разведчик. Пусть наша встреча будет неожиданностью для него.

В мозгу резидента прокручивались сотни вариантов. Но одно он знал: Монкевиц нужен для того, чтобы через него выйти на Соколова. Будучи опытным разведчиком, Нокс полагал, что он уже близок к цели.

…Выйдя на улицу, Кэтти постояла в нерешительности, размышляя над словами Нокса. Ей предстояла встреча с Николаем только завтра. Но она знала, насколько требователен шеф, и беспокойство, проскользнувшее в его голосе, говорило о том, что следует торопиться.

"Шеф прав, — подумала она, — куда легче было в Париже. Легкомыслие, чувственность, жадность, — все играло мне на руку, а с этими русскими высокие разговоры о долге, о чести, о России!.."

Он был очень непрост, этот русский с немецкой фамилией, ей приходилось играть роль любящей несчастной женщины, оставшейся без средств. Она сумела не только вскружить ему голову, но и заставила полюбить себя, поверить, что его будущее может быть только с ней. Все это стоило немалого труда, тем более что Монкевиц был профессиональный разведчик и в любой момент мог разорвать с таким трудом сплетенную паутину.

Но Кэтти была прирожденная актриса, она вживалась в образ мгновенно. К тому же он стареющий мужчина, жаждущий любви молодой красивой женщины. "Надо дать ему понять, что мне грозят высылкой в Англию, а я скорее покончу с собой, чем вернусь туда беременной и одна, без него. Помощь Нокса будет очень кстати". Кэтти уважала своего шефа, зная его тонкий ум и железную хватку.

Придя домой, Кэтти позвонила Монкевицу и попросила его прийти сегодня вечером.

Окинув взглядом свою квартиру, Кэтти осталась довольна чистотой и порядком. Тут всегда должно быть уютно. Уют притягивает мужчин, а тем более одиноких. Пройдя на кухню, она начала готовить ужин, удивляясь своему спокойствию. "Все будет так, как я хочу, как должно быть. Он согласится на встречу с Ноксом, — внушала она себе. — Ведь Нокс — друг моего отца и может помочь нам".

…И вот она уже бедная, одинокая, но вместе с тем дрожащая от счастья, припала к плечу своего обожаемого Николя, пытливо заглядывает ему в глаза и знает, что эту битву она выиграет.

Через полчаса после прибытия на Варшавский вокзал Алексей благополучно достиг здания военного министерства на Исаакиевской площади, где его принял Беляев, оказавшийся на месте. Соколов вручил пакет и просил написать расписку в получении. Военный министр, не привыкший к такой аккуратности крупных начальников, приятно удивился просьбе Соколова. Расписку он написал, и Соколов, бережно сложив документ, спрятал его в глубокий внутренний карман френча. Со спокойной душой он мог отправиться теперь домой.

По Невскому штабной мотор быстро домчал его к Знаменской улице. Знакомый подъезд с козырьком черного чугунного литья, два чугунных грифона по краям, хвосты которых незаметно переходили в водосточные трубы. Тамбур из черного дерева с квадратиками хрустального стекла наверху. Слишком медленно идущий лифт, четвертый этаж, квартира под номером одиннадцать, глухой звук электрического звонка в недрах квартиры. Наконец — щелканье засовов и замков — горничная Агаша с радостным вскриком: "Барин!" — тихо отступает, пропуская его в дом.

Быстрый топот каблучков, и милое, родное существо, его жена, обнимает, целует его, помогает расстегивать тяжелую шинель.

— Почему не дал телеграмму?! Я бы непременно встретила на вокзале…

— Радость моя! — оправдывался Алексей неловко. — Таковы обстоятельства, что я не имел возможности…

Алексей, разумеется, не стал открывать Насте подлинной причины; он не был до конца уверен, что противник или противники не предпримут каких-либо действий против него, в том числе и вооруженных. Соколов не хотел подвергать опасности свою любимую.

С охами и ахами показалась в коридоре тетушка Мария Алексеевна. За те несколько месяцев, что Алексей не видел ее, тетушка сильно постарела, голова покрылась серебром.

Раздевшись, Алексей окинул быстрым взглядом замки на двери, удостоверился в их крепости и надежности и вместе с Настей, которая молча прижалась к нему, прошел в комнаты. Все здесь было и знакомо, и незнакомо. Появилась новая мебель, скромная и удобная, новые шторы на окнах, выходящих на Знаменскую. На стенах — тарелки с цветочным узором.

Соколов сел на диван, Настя прильнула к нему и замерла, словно слушала музыку внутри его.

Тетушка хлопотала подле стола, накрывая его праздничной скатертью, украшая новым строгим и элегантным сервизом.

За разговорами о житье-бытье, о Минске, о трудностях в Петрограде Алексея не оставляло острое желание поскорее избавиться от расписки Маркова — положить документ в свой личный сейф, который был оставлен за ним в австро-венгерском делопроизводстве Главного управления Генерального штаба. Он понимал существование реальной опасности для своих близких. Если Марков решится на поиски своей расписки, они могли привести его людей в квартиру Соколова. Надо все сделать так, чтобы Марков или его друзья узнали о месте пребывания документа.

Сейф находился под денным и нощным присмотром внутренней охраны. В нем по-прежнему хранились личные бумаги Соколова, связанные с его друзьями в дунайской монархии.

Когда Настя за десертом сказала, что собиралась сегодня вечером навестить своих родителей, но теперь она останется дома с ним, чтобы Алексей мог спокойно отдохнуть, он, наоборот, предложил отправиться сейчас же, но по дороге заехать на минуточку в Генштаб. А чтобы Настя не мерзла на улице в извозчичьих санках, Алексей предложил завезти ее в «Кафе-де-Пари», где она сможет набрать разных пирожных и конфет родителям. Так и решили.