Подозревали, что самый умный и умеренный из кадетов — Маклаков — может стать связующим звеном между Думой и правительством. Учитывали его дружбу с Покровским. Слегка заискивали перед ним, как перед будущим главой правительства «общественности»… Но в заключение выступил Шингарев и заявил, что пока еще преждевременно составлять список ответственных деятелей, кои… Шульгин осерчал, настаивал, что время уже пришло. Его никто не поддержал.

Заседание блока окончилось. Шульгин спускался по лестнице в Екатерининский зал вместе с Маклаковым. В другом конце огромного паркетного поля мелькнула, словно муха, черная фигурка в сюртуке. За ней — другая. Увидев Маклакова и Шульгина, фигуры изменили свою траекторию по паркету и примчались, словно в танце, к ним. Впереди несся Керенский, неистово размахивая руками. Его щеки пылали, коротко постриженные волосы топорщились, будто заряженные электричеством. Слегка сгорбленный, гладко выбритый, с выразительным, словно клоунским намалеванным на физиономию ртом, он источал чрезвычайное возбуждение.

— Ну что же, господа блок? — резко протянул он худую, влажную и холодную руку Маклакову, а затем Шульгину, хотя и не был ему представлен. Надо что-то делать! Ведь положение-то плохо… Вы собираетесь что-либо сделать?

Группа остановилась посредине зала, под средней из семи люстр с двуглавыми орлами наверху. Шульгин, не желая отвечать, посмотрел на этих орлов. Он был с Керенским в далеких и враждебных думских лагерях, пикировался на заседаниях и теперь думал, что ему ответить этому нахалу. Неожиданно он перевел взор с орлов на изборожденное лицо Керенского и выпалил, словно картечью:

— Ну, если вы так спрашиваете, то позвольте, в свою очередь, спросить вас: по-вашему-то мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?

Керенский блеснул глазами.

— Что?.. Да, в сущности, немного!.. Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.

— Чьи? — спросил Шульгин. Он не ведал, вероятно, что Керенский выбран генеральным секретарем ложи, рвущейся к власти.

— Это безразлично! Только не бюрократические… — Александр Федорович не договорил, он явно имел в виду что-то определенное. Шульгин слышал о правительстве «общественности», сформированном еще в 15-м году на квартире у Прокоповича и Кусковой, поэтому возразил нарочно:

— Почему не бюрократические? Я думаю, именно в бюрократические, только в другие — толковее и чище… Словом, хороших бюрократов. А эти «общественные» ничего не сделают!

— Почему же? — нервно возразил Керенский.

— Да потому, что мы ничего не понимаем в этом трудном деле! Не знаем техники, а учиться теперь некогда, — вмешался Маклаков.

— Ну, пустяки какие! Ведь сохранится весь аппарат власти. Всякие там секретари, столоначальники…

Скобелев хотел что-то сказать, но от волнения стал сильно заикаться:

— Д-д-д-довер-рие н-н-на-р-р-о-д-а…

— А что еще вам надо? — снова резко спросил Шульгин. Ярый монархист, он чувствовал себя прескверно оттого, что вынужден был вот так, посреди огромного зала, беседовать с трудовиком, почти эсером.

— Да еще там свобод немножко! — легкомысленно махнул Керенский рукой. Ну там — печати, собраний и прочее такое…

— И это все? — иронически сощурился элегантный, с тонкими усиками, стройный, но малорослый Шульгин.

— Все пока… Но спешите… спешите… — Керенский, подхватив Скобелева под руку, круто развернул его тщедушную фигурку и умчал в другой конец зала. Шульгин вслед им только развел руками.

В это самое время особый, думский телеграф отстукивал в Могилев на имя верховного главнокомандующего телеграмму председателя Думы Родзянко. Толстый, но неспокойный человек, прочно державший в своих полных руках бразды правления российским «парламентом», обращался к государю:

"Ваше величество!

Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".

Родзянко нарочно сгустил краски. Но старый политик в последний раз предлагал себя в спасители монархии. Копию телеграммы он предусмотрительно направил всем главнокомандующим фронтами.

Армия и здесь выходила на первый план в эти решающие дни.

…Спокойный, как каменная статуя, граф Фредерикс медленно вышел из кабинета государя в губернаторском доме и столкнулся с нервно дымящим папиросой, вечно пьяненьким коротышкой флаг-адмиралом Ниловым.

— Что сказал его величество по поводу телеграммы Родзянки? — выпалил Нилов снизу вверх в морщинистое, с пустыми выцветшими глазами, лицо министра двора.

— Он сказал, — механически повторил старец, — он сказал: опять этот толстяк Родзянко написал мне разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать…

В ночь на двадцать седьмое в столице Российской империи не спало очень много людей. Большевики все были в боевой готовности. Правительство и власти планировали новые расправы. Вся думская «общественность» нервничала, выжидая, куда повернут события.

Неподалеку от квартиры Александрова, в Языковом переулке, у большевиков была еще одна конспиративная квартира. Здесь жил член Выборгского райкома Василий Каюров. Как и дом Александрова, его хата стояла среди занесенных снегом огородов на улице, где к февралю были протоптаны лишь тропинки в глубоких сугробах. В ночь на двадцать седьмое сюда собрались представители Выборгского районного комитета большевиков, уцелевшие от «ликвидации» члены Русского Бюро и Петербургского комитета. В маленькую горницу набилось человек сорок. Так что не только сидеть или стоять, но даже дышать было тяжело. Говорили коротко. Решили борьбу продолжать, поднимать народ и армию на вооруженное восстание. Обсудили, как овладеть складами с оружием, открыть тюрьмы и выпустить заключенных товарищей. Решили бросить все силы партийцев на организацию братания рабочих с солдатами. Товарища Соню, работницу Русского Бюро ЦК, командировали в качестве курьера в Москву, сообщить о событиях в Петрограде, передать просьбу немедленно организовать московских рабочих на политическое выступление против самодержавия.

Иван Чугурин зачитал новую листовку, начинавшуюся словами: "Рабочий люд не хочет больше терпеть насилие, грабежи, разруху. На требования рабочих… ставленники самодержца-царя отвечают свинцом… Пусть солдаты, наши братья и дети, идут в наши ряды с оружием в руках!.."

Листовку приняли, решили печатать, как и прежние, — захватывая на одну ночь маленькие частные типографии…

Затемно разошлись каждый со своим заданием…

…В казармах Волынского полка на Парадной улице близ Преображенского плаца не сомкнуло глаз множество солдат. Дневальные делали вид, что не замечают, как в темноте, на железных койках, разобранных для сна, собирались группами солдаты и с трясущимися губами, крестясь, просили прощения у товарищей и бога, проклиная офицеров, заставлявших вчера стрелять в народ. Особенно доставалось капитану Лашкевичу, командовавшему расстрелом на Знаменской площади. Вспоминали, как к казармам приходили рабочие, просили заступиться за народ, не стрелять, идти вместе против войны, против помещиков и богатеев, обиравших честных людей…

Задумывались, говорили и о приказе наутро, который видели писаря батальонной канцелярии, в коем требовалось от полков снова стрелять по демонстрантам и брать их в штыки. А ведь там женщины и дети, такие же, как остались у служивого в деревне. Такие же голодные, озябшие, плохо одетые. А рядом мужики-рабочие, хоть и в тужурках, и при сапогах и картузах, но хотящие переделать Расею по справедливости. Чтоб крестьянину помещичью землицу разделить да скорее войне-кровопивице конец положить… Есть над чем задуматься, хотя и присягу давали при полковом батюшке, на иконах да Евангелии…