С большим интересом присутствующие выслушали Брусилова, а его просьба, высказанная главковерху, нашла самый сочувственный отклик: генерал-адъютант просил Алексеева всем вместе с этого совещания ехать в Петроград, чтобы объяснить Временному правительству необходимость какого-либо решения — то есть или заключить сепаратный мир, или прекратить мирную пропаганду в войсках и, напротив, пропагандировать дисциплину, послушание начальству и продолжение войны.

В долгий ящик не стали откладывать исполнение задуманного. Тут же устроили перерыв, и Алексеев отправился в соседний дом, где находился аппарат Юза, для переговоров по прямому проводу с Петроградом. Министр-председатель Временного правительства князь Львов, узнав о просьбе генералов, дал радушное согласие на их прибытие экстренным поездом в столицу. Совещание продолжили после обеда, на колесах, в салон-вагоне Алексеева.

В Петроград короткий состав из четырех зеленых пульманов прибыл утром. На дебаркадере Царскосельского вокзала, подле царского павильона, уже выстроилась рота парадного расчета гарнизона. Одновременно с прибытием поезда из одноэтажного здания, где прежде располагались комнаты ожидания для царского семейства, вышел Гучков. Военный министр, так же как и Керенский, обожал пользоваться всем царским — автомобилем, салон-вагоном, почестями. Даже Царскосельский вокзал для приема генералов был выбран из-за того, что именно здесь располагался самый импозантный царский павильон, ковры которого Гучков мог теперь попирать своими английскими ботинками и в стенах которого он мог начальственно говорить с военными, носящими самое высокое в российской армии звание — генерал-адъютантов.

Рядом с Гучковым, но чуть сзади него, нервно вытянулся Лавр Георгиевич Корнилов, недавно назначенный на должность командующего Петроградским военным округом. Временное правительство в лице Гучкова, Коновалова и Некрасова вместе с военной верхушкой выдвигало Корнилова исподволь на передний план, рассчитывая на его холодную жестокость для того, чтобы привести в порядок войска, расположенные в столице. Узкие монгольского типа глаза, худое, желчное лицо Корнилова с вечно ходящими желваками на скулах, выражало волю и решительность. Он стоял, заложив большой палец правой руки за отворот френча, а левую руку заведя за спину.

Вагоны плавно остановились. Первым вышел Алексеев, за ним — Брусилов, Драгомиров, Гурко. Соколов, ехавший в соседнем вагоне, в числе сопровождавших, услышал хриплый голос Корнилова, скомандовавшего: "Смирно!" Но странно: солдаты почетного караула словно ничего не слышали. Они продолжали стоять вольно, а некоторые даже высовывались из строя, стараясь получше разглядеть отцов-командиров, о которых трубили все газеты.

Алексеев, сурово оглядев строй, все-таки гаркнул: "Здорово, братцы!", и был несказанно удивлен, когда нестройный хор голосов вяло ответил ему что-то похожее на "Здравия желаем, господин генерал!". На лицах многих солдат бродила явная усмешка. Четыре шеренги солдат, чуть не толкая друг друга, сделали поворот направо и продефилировали совсем не церемониальным маршем, а небрежно, чуть ли не походным шагом мимо высшего начальства российской армии.

"Вот это да! И это столичный гарнизон! Военному министру, главковерху и главкомам чуть ли не язык из строя показывают!.. — изумился Соколов. — А как же с авторитетом Алексеева, да и Гучкова, о которых столько трубят господа штатские, прибывающие на фронт из Петрограда?!"

Алексею неудержимо хотелось увидеть Настю, рассеять сомнения или разрубить гордиев узел их отношений. Анонимное письмо, полученное накануне, жгло его через карман френча, в душе поднимались такие тяжелые волны обиды и ревности, что он иногда переставал видеть своих собеседников. Соколов хотел бы прямо с вокзала отправиться к себе на Знаменскую; но долг службы не позволял ему.

Штабные прошли вслед за своими начальниками через царский павильон. Кавалькада авто ждала военного министра и генералов. Во взглядах обывателей и бродящих у вокзала солдат читались отнюдь не восторг и уважение.

Взревели моторы, окутав царский павильон газолиновым дымом, кавалькада ринулась на Загородный проспект, повернула с него на Гороховую улицу. Остались позади Фонтанка и Екатерининский канал с ноздреватым серым весенним льдом, по набережной Мойки авто подкатили к парадному портику Мариинского дворца. На площади было полно бездельничающего народа, но внутрь дворца никому без пропускных листков и мандатов не дозволялось входить. Решительная охрана из солдат какой-то крепкой части перекрывала все входы и выходы. Перед Гучковым и генералами солдаты, украшенные красными бантами, весело вытянулись "во фрунт" и привычно отдали честь, упраздненную приказом № 1. Приехавшие вошли во дворец.

Резиденция бывшего царского, а теперь Временного правительства поражала роскошью и великолепием отделки. Красный бархат, белый лак с золотым орнаментом в деталях интерьера и мебели, художественный паркет полов, мрамор стен невольно внушали почтение даже господам генералам. Лишь Гучков нахально и гордо стучал своими крепкими английскими ботинками по узору паркета и быстрым шагом вел за собой группу гостей. Из вестибюля, где генералы сбросили шинели на руки солдат, военный министр повернул на узкую лестницу, ведущую на второй этаж, где, по-видимому, находился кабинет главы правительства, уже ждавшего с нетерпением руководителей армии.

Просторная приемная, секретарь, склонивший в поклоне набриолиненную голову, открытая высокая белая с золотом дверь, зал с ярким и пушистым ковром во весь пол. Где-то вдалеке белый стол и седой невысокий господин в визитке, с аккуратно подстриженной бородой, немного утиным носом и густой шевелюрой. Лицо хорошо знакомо по газетным портретам — князь Львов. Вблизи лицо показалось серым, мешки под глазами, глубокие морщины и тусклые глаза.

Соколов увидел, что министр-председатель чувствовал себя в этом роскошном кабинете не совсем уверенно. Он сказал несколько общих приветственных слов и пригласил господ генералов в Белый зал, где заседало правительство. Там уже собрались почти все министры, часть членов Государственной думы и несколько человек из Совета рабочих и солдатских депутатов. Начались речи. Говорено было много. Даже несловоохотливый Алексеев долго и нудно бубнил о дисциплине, о чести офицера и оскорблении ее солдатами, о пацифистской пропаганде, которая разлагает армию.

Коротко и ясно выступил Брусилов. Он заявил, что не понимает смысла работы эмиссаров Совета рабочих и солдатских депутатов, на словах опасающихся контрреволюции, а на деле старающихся углубить развал армии, которая одна может спасти от контрреволюции, ежели таковая объявится. Он начисто снял обвинения в контрреволюционных действиях, в которых якобы замешан офицерский корпус. Генерал подчеркнул, что лично он и подавляющее большинство офицеров без какого-то ни было принуждения присоединились к революции, и теперь граждане России с золотыми погонами — такие же революционеры, как и все остальные. Это и заставляет его настоятельно требовать прекращения травли офицерского корпуса, который при подобных условиях не в состоянии выполнять свое назначение и продолжать руководить военными действиями.

Генерал требовал доверия, в противном случае просил уволить его от командования Юго-Западным фронтом. В заключение Брусилов пригласил военного министра приехать на Юго-Западный фронт, чтобы самому передать солдатам требования Временного правительства и решения Совета рабочих и солдатских депутатов, касающиеся армии.

Брусилову аплодировали. Ему улыбались. Он даже слегка помолодел от удовольствия. "Не чужд старик тщеславия", — подумалось Алексею.

Наконец речи и взаимные уверения в совершеннейшем революционном почтении закончились тусклыми рассуждениями князя Львова о чести и долге офицеров. Соколов уже приготовился отправиться домой, как последовало приглашение на обед, и неудобно было отказаться.