Царь безразлично посмотрел на Гучкова и спокойно, только немного с гвардейским акцентом, сказал:

— Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но я посовещался с хирургом Федоровым и переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца больного ребенка…

На лицах думских уполномоченных ясно проступило разочарование. Они не ожидали столь быстрого успеха. Их удивил и даже насторожил новый вариант отречения — в пользу Михаила, не предусмотренный еще ни в каком раскладе на власть. Гучков пытался что-то возражать, но Николай был тверд.

Шульгин мгновенно прикинул: допустим, уполномоченные не согласились бы с новой формой отречения… Но каков был бы результат? Государь передал бы престол "вопреки желанию Государственной думы", и тогда вся эта возня с отречением ничего не прибавила бы к «авторитету» и сдерживающим возможностям "народного представительства"… Совет мог бы тогда вступить в игру… Нет, опасно. К тому же Михаил может отречься от престола, чтобы все вернулось на круги своя, а малолетний Алексей не может…

Шульгин с волнением стал вынимать заготовленный текст отречения. Его назвали «наброском». Государь взял его и вышел в свой кабинет.

Когда Николай удалился, обстановка немного разрядилась. Оказалось, что в салоне находился еще один генерал, Данилов-черный. Он как бы отделился от зеленых стен и присоединился к остальным.

— Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений, ввиду того что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии? — задал он мучивший всех вопрос.

— Этот выход имеет в данных обстоятельствах серьезные удобства, — сразу же возразил Шульгин. — Если на престол взойдет малолетний Алексей, то придется решать, останутся ли родители при нем. Если Николай Александрович и Александра Федоровна останутся в России, то опять будут говорить, что при малолетнем Алексее правит Александра Федоровна, как правила при муже… Если же разлучить их, то на троне будет расти человек, ненавидящий окружающих, как тюремщиков, отнявших у него отца и мать…

Через полчаса государь вышел и передал Гучкову листок бумаги. На нем был напечатан на «ремингтоне» совсем иной текст, чем привезенный из Петрограда. Проект манифеста уже был составлен в Ставке и по телеграфу передан Рузскому. Но делегаты хотели, чтобы в манифесте были вставлены слова о присяге нового монарха конституции. Посоветовавшись, вставили "принеся в том всенародную присягу".

Сделали еще две-три поправки. Все было внесено в текст. Гучков предложил составить дубликат — ввиду могущих быть случайностей. Согласились. Оба документа царь подписал — скорее всего умышленно, чтобы был еще один юридический изъян, — карандашом.

Конец этой тяжкой для всех присутствующих сцепы был заполнен составлением и датировкой — раньше акта отречения — двух других документов: о назначении нового главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, и главы правительства. Делегаты назвали князя Львова. Царь подписал указ Сенату о его назначении…

Царь, прощаясь, пожал руку всем присутствующим. Уполномоченные и генералы вышли на свежий морозный воздух. Где-то далеко гуднул паровоз. Под ногами скрипел снежок. На путях в стороне от царского поезда стояла толпа офицеров и прилично одетых господ. Они пришли сюда, узнав, что что-то необычное и историческое происходит в синих вагонах литерного поезда. Там же были и чины свиты, коих не допустили в царский поезд.

Гучков перекрестился и сказал:

— Обнажите головы… помолитесь богу… Государь снял с себя свое царское служение… ради России. Он подписал отречение от престола. Страна наша вступает на новый путь.

Толпа молча сняла шапки, расступилась. Господа делегаты направились в вагон генерала Рузского. Они еще ничего не ели с утра.

Какая-то бабка из зала ожидания 3-го класса подвернулась под ноги генерала Данилова. Она приняла его за дежурного.

— Господин начальник, — обратилась она к генералу. — Кудый-то идет во-он тот поезд? — И показала клюкой на царский литерный.

— Никуда, бабушка, — ответил ей странно теплым тоном Данилов-черный. Никуда. Он в тупике…

Когда паровоз на станции Псков развел пары, чтобы помчать вагон с Гучковым и Шульгиным в Петроград, обгоняя его, по проводам побежала телеграмма с полным текстом манифеста об отречении Николая в пользу Михаила. Она пришла в Таврический дворец около трех часов ночи. Члены Временного комитета Государственной думы и Временного правительства еще спорили до хрипоты, каждый по-своему анализируя обстановку и предлагая свой выход из труднейшего положения, в какое попала «общественность», выступая за конституционную монархию. События уже показали думцам, что народ не желает никакой монархии. Он выступает за "социальную республику" и не позволит навязать ему любого монарха — совершеннолетнего или несовершеннолетнего… Наиболее дальновидным политикам в Таврическом было ясно, что поднялась новая волна антимонархической революции и дело может кончиться громадным взрывом. Лидеры буржуазии поняли, что, не уступив сегодня народу, завтра можно потерять все. Ждали вестей от Гучкова и Шульгина. Боялись этих вестей.

Телеграмма с отречением царя в пользу брата вызвала тяжелый шок. Председатель Думы Родзянко и новоиспеченный председатель правительства князь Львов взяли мотор и помчались по ночному Петрограду в дом военного министерства на Мойку, 87, чтобы переговорить по прямому проводу с Псковом и Ставкой. Когда в штабе Северного фронта пригласили к аппарату Рузского, Родзянко продиктовал юзисту свою и князя Львова просьбу: ни в коем случае не публиковать манифест.

Рузский выразил сожаление, что уполномоченные Думы недостаточно разъяснили обстановку в Петрограде.

"Винить их нельзя, — простучал Юз из Петрограда. — Здесь неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому я еще подобных не видел".

Псков пропиликал, что выражает надежду… благодарит за сообщение…

Родзянко и Львов, донельзя утомленные, остались все же в комнате юзистов и вызвали Могилев. Пригласили к аппарату Алексеева. Ему тоже отстучали: "События здесь далеко не улеглись, положение все тревожно и неясно, настойчиво прошу вас не пускать в обращение никакого манифеста до получения от меня соображений, которые одни могут сразу прекратить революцию".

Алексеев помолчал минуту. Она тянулась страшно долго, и казалось, что он ответит сейчас несогласием, которое вызовет такую пугачевщину, какой еще не видала Россия.

Но аппарат запищал: "Обнародование царского манифеста задержу. Но неизвестность и Учредительное собрание — две опасные игрушки в применении к действующей армии…"

— Почему же военные так стоят за Михаила? — удивился вдруг князь Львов.

— Как вы не понимаете, Георгий Евгеньевич! — возмутился обычно спокойный, но теперь изрядно возбужденный бессонными ночами и событиями Родзянко. — Отречение царя освобождает от присяги армию и развязывает в ней неподчинение, уже разразившееся в Петрограде "Приказом № 1"… «Добровольный» уход Николая в «запас» или «отставку» — это как вам угодно парализует волю к сопротивлению офицерства, которое одно может быть устоем нового режима. Если престол пустой, о каком порядке в России можно мечтать?! России нужен стержень в виде монарха, я в этом убежден!

— Нет, я все-таки за конституцию и, пожалуй, мог бы согласиться на демократическую республику типа французской… — высказался Львов.

— Но нам сейчас не до теоретических упражнений, Георгий Евгеньевич, прервал его Родзянко. — Нужно спасать положение, чтобы Совет вообще не взял власть в свои руки на этой новой волне недовольства…

Рано утром черный шипящий паровоз подкатил вагон с Шульгиным и Гучковым к платформе Варшавского вокзала. Здесь уполномоченных ожидала большая толпа. Машинист и его помощник, выпустив облако пара в эту густую массу людей, с любопытством высунулись один из окошка, другой из дверцы будки. Господ депутатов сразу обступили, разделили, повлекли Гучкова в одну сторону, Шульгина — в другую.