— Нет, дарлинг! Я пришел к выводу, что выход из войны нам сейчас опаснее ее продолжения. Во-первых, Антанта стала бы нашим открытым и злейшим врагом, предъявила бы к уплате все наши финансовые векселя… Ты помнишь, как крутился Барк, когда ездил в Англию, Францию и Америку! Поганые ростовщики так и вцепились в него мертвой хваткой! Только подумай! Британские шейлоки потребовали от нас перевезти им в качестве гарантии весь наш золотой запас!.. Якобы ради укрепления фунта стерлингов во время войны. А то, что валится наш рубль, им на это наплевать!

Нет, конечно, замирение с Берлином будет означать для нас финансовый крах и даже 10, 100 миллиардов золотых марок не спасут нас… — нервно дергается на ходу обычно флегматичный Николай. — Второе. Ты помнишь, как этот наглец Бьюкенен подбивал нас уступить оставшуюся половину Сахалина Японии за то, что ее дивизии прибудут на Западный фронт для спасения Вердена? Я его тогда оборвал, но нельзя исключить, что, если мы выйдем из войны одни, союзники подговорят японцев и те нападут на нас на Дальнем Востоке. Это было бы ужасно!

И, конечно, сепаратный мир сплотил бы воедино всю нынешнюю оппозицию, дал бы ей козыри на руки! Нет, сейчас я на него не пойду! Поэтому-то я и издал 12 декабря приказ, в котором поставил все точки над «и»…

— Но, солнышко! Нельзя так сразу обрывать доброе дело! Пусть наш посланник в Стокгольме ведет по-прежнему разговоры с болгарином Ризовым, худа от этого не будет! А я в письмах к дяде Густаву[14] и датскому Христиану пожалуюсь на Вилли, что он срывает хорошую возможность укрепить наши монархии и противодействовать черни… Но ради бога, не ходи как маятник перед глазами!

— Ты всегда права, май дарлинг! — ответил Николай и присел на стул подле ширмы, опершись локтем о хрупкий столик. Вынув портсигар, он спросил разрешения жены закурить и со вкусом вдохнул дым турецкого табака. — Сейчас главное — найти верных людей в правительстве, которые сумеют переломить в нашу пользу все построение врагов. Я спокоен за армию…

— Солнышко! А ты помнишь шашни Алексеева с этой скотиной Гучковым? Гучков начинял тогда всякими мерзостями Михаила Васильевича.

— Что ты, дарлинг! Михаил Васильевич дал честное слово, что переписки и встреч у них не было. Только Гучков писал ему, а это не запретишь…

— Нет, нет! Надо отделаться от Гучкова, но только как? Теперь военное время — нельзя ли придраться к чему-нибудь такому, на основании чего его можно было бы засадить в тюрьму? Вообще-то ему место на суку высокого дерева рядом с Кедринским[15] — за его ужасную речь в Думе… Я бы еще спокойно и с чистой совестью сослала Львова, Милюкова и Поливанова… Нам нужен кнут! Будь тверд, покажи властную руку! Сокруши их всех… Ты владыка, ты хозяин земли русской… Будь львом в борьбе против кучки негодяев и республиканцев…

Николай почувствовал, что сейчас может начаться истерический припадок у супруги. Он резко встал и твердо сказал:

— Да-да! Я скоро покажу им кулак! Протопопов докладывает мне обо всем, что готовится. Я их упрежу! Пока немцы на русской земле, я никаких реформ проводить не буду.

С восхищением Аликс смотрит на своего обожаемого Ники. А он, поместившись между нею и гобеленом «Мария-Антуанетта», выглядит молодцом, совсем так, как в день объявления войны Германии, в Зимнем на молебне.

— Да, моя армия, мои офицеры — они-то уж будут твердо за меня!.. Как в 905-м, когда нас уберег господь!.. Еще одно усилие, хотя бы маленький успех действующей армии против германцев, и я могу продолжить переговоры о мире, а затем свернуть шею оппозиции…

Непрерывной чередой текли думы Алексея. Вагон скрипел и качался, словно корабль. Послышался стук в дверь. Официант предложил стакан чаю и легкий ужин. И почти вслед за ним, не успела еще щелкнуть массивная ручка, вошел полковник Марков. Он был темен волосом и лицом. В его стального цвета глазах просвечивала жестокость, он весь казался крепко сбитым, волевым командиром. Вагон качнуло, Марков оперся о стену, и на указательном пальце его левой руки блеснул массивный золотой перстень-печатка.

Алексей предложил ему сесть, а сам, поднявшись, нажал кнопку вызова официанта. Человек в белых перчатках принес господам офицерам широкий поднос с ужином, на который они переставили и неначатые до сих пор стакан чая и снедь для Соколова.

Пока официант расставлял все на столике, завязалась беседа, как водится, о прежних сослуживцах. Вспомнили полковника Энкеля, который служил теперь военным агентом России при союзном правительстве Италии. Генерал Монкевиц по-прежнему служил в Петрограде, в Генеральном штабе. Сухопаров получил производство в полковники, а Скалон — в генералы.

Когда на столе в свете уютного светильника жемчугом стала переливаться сочная ветчина, заискрился в стаканах дымящийся чай, зажелтело масло рядом с аппетитной хрустящей корочкой французской булки, беседа чуть приостановилась. Соколов интуитивно почувствовал, что Марков внутренне напрягся. Алексей решил, что он готовится сказать какую-нибудь неприятную вещь, и захотел заранее разрядить ситуацию.

— Владимир Александрович, погоди, я достану сейчас заветную фляжку… улыбнулся он Маркову. Тот согласно кивнул.

Алексей повернулся к багажной сетке, чтобы достать саквояж, и в полированной деревянной панели, словно в зеркале, увидел отражение Маркова. Тот с удивительным проворством отщелкнул верхнюю часть перстня и высыпал в стакан Соколова какой-то порошок.

Реакция Алексея была молниеносной. Марков мгновенно оказался схваченным за горло крепкой рукой и ударом втиснут в угол купе между окном и стенкой. В грудь ему уперся ствол браунинга.

— Что ты бросил в стакан? Яд? — резко застучали слова, словно удары по голове Маркова.

— С-снотворное! — заикаясь и не помня себя, прошептал он. Рука Соколова крепче сдавила ему горло.

— На кого ты работаешь? На немцев? — Марков стал задыхаться.

— Мне приказал Ассанович! — еле мог он ответить.

— Что?! Что приказал?! — Рука чуть отпустила Маркова.

— Изъять у вас пакет с печатями…

— Зачем?

— Не знаю… — прохрипел Марков, но рука снова стала сжимать ему горло. — По-видимому… вас хотят шантажировать…

— Если хотите жить — изложите на бумаге сказанное вами, — рука чуть отпустила горло, но в глаза Маркову смотрело дуло маленького пистолета.

— Вы… вы не посмеете убить офицера, — побледнел Марков. Хорошо зная Соколова, полковник понимал, что тому трудно будет спустить курок и лишить жизни того, с кем годы просидел в одной комнате.

— Вы недооцениваете меня! — резко бросил Алексей. — Вы не офицер, а мразь, предатель офицерской чести! Если вы не напишете то, что я требую, я уничтожу вас и представлю все, как необходимую самооборону от немецкого шпиона! А стакан чая со снотворным и открытый перстень на вашей руке все это подтвердит. Ну?!

— Отпустите! Я так не могу писать! — взмолился Марков. Он был потрясен и готов писать что угодно, лишь бы Соколов не сломал ему шею в тесном купе.

Держа Маркова на мушке, Алексей снял одной рукой поднос с ужином и поставил его на бархатный диван у двери. Затем так же достал саквояж, вынул из него книгу, захваченную в дорогу, открыл тяжелую кожаную обложку и приказал, показывая на карандаш, лежащий рядом с лампой:

— Пишите здесь, на чистом листе…

Марков помассировал шею, на которой стали проступать синяки, дрожащей рукой взял карандаш и вывел под диктовку генерала, по-прежнему державшего его голову на мушке, первые слова:

"Я, полковник Марков, подтверждаю, что 16 января 1917 года совершил нападение на генерал-майора Соколова с целью завладеть казенным пакетом, скрепленным пятью сургучными печатями, для передачи его полковнику Ассановичу. Предполагаю, что насильственное изъятие пакета на имя военного министра Беляева, доверенного генерал-майору Соколову вр.и.д. наштаверха генералом Гурко для передачи г-ну военному министру в Петрограде, должно быть совершено с целью последующего шантажа господина генерал-майора Соколова.