Так это и поняли в вагоне Алексеева.

Михаил Васильевич все больше хмурил брови. Его руки, дотоле спокойно лежавшие на зеленой суконной скатерти стола, начали мелко дрожать. С горечью и обидой думал старый генерал о том, что, добившись отречения царя, он и его коллеги только разожгли народную революцию. Мирный переход власти в руки политиков, которые плели заговоры против Николая Второго, явно не удался. События пошли по совсем другому руслу, чем это планировалось. Теперь Временное правительство проявляет преступную мягкотелость, без конца отступает перед требованиями Советов и не препятствует разложению армии.

"Что же делать? — стучало молотом в голове генерала. — Как спасти армию, чтобы продолжать войну? Ведь если так пойдет дело дальше, то не о победе над Центральными державами придется думать, а о том, как спасти Россию!.."

Словно резюмируя взволнованную, грубую речь Корнилова, Алексеев хлопнул обеими ладонями по столу.

— Итак, господа! Я еду в правительство требовать энергичных мер по восстановлению дисциплины в армии и на флоте… Я слышал, что господин военный министр вернулся из своей поездки в действующую армию больным? веско выговорил главковерх.

Корнилов, кипевший постоянной злобой на всех и вся, резко доложил:

— Господин Гучков двенадцатого числа сего месяца явился в Петроград. Он занеможел сердцем. Газеты печатают бюллетени о состоянии здоровья этого любимца публики. Приказы и бумаги он подписывает в спальне, на кровати. Сегодня у его постели назначено заседание правительства. Я полагаю, ваше высокопревосходительство, что вы могли бы призвать к порядку штатских хлюпиков, не желающих сдерживать инстинктов толпы, именно на этом заседании.

— Спасибо, что предупредили! — буркнул Алексеев. — Ясно, что Временное правительство беспомощно… Скоро армии, вероятно, снова придется брать на себя функцию метлы и начинать наводить настоящий порядок.

— Сколько вы имеете в Петрограде надежных войск? — так же недовольно вопросил верховный главнокомандующий Корнилова.

— Ваше высокопревосходительство, три с половиной тысячи…

— А сколько ненадежных? — перебил его Алексеев.

— Сто с лишним тысяч остального гарнизона… — угрюмо ответил Корнилов. — Но они находятся в состоянии анархии. Так что мы сможем защитить Временное правительство…

— А надо ли? — снова перебил главковерх. Он вновь подумал о том, что вскоре именно военной верхушке придется брать власть в стране в свои руки, установить военную диктатуру. Разумеется, никого, кроме себя, он и не мыслил на роль военного диктатора. Как же, исключительно популярен в армии и народе, можно сказать — выходец из народных низов. Занимает самый высокий в стране военный пост и, главное, еще держит в руках офицерский корпус. Правда, влияние на солдатскую массу падает. Но если ввести жестокие меры особенно смертную казнь на фронте и в тылу за малейшие нарушения дисциплины, за революционную и противовоенную агитацию, то можно будет прижать хвост большевикам и всем, кто им сочувствует. Прежде всего тем офицерам, кто слишком увлекся революцией и целиком пошел на поводу у солдатских комитетов. Ведь, оказывается, есть даже генералы, выступающие в пользу революции, в пользу этой чудовищной идеи — «демократизации» армии.

Алексеев не мог даже вспомнить сразу всех — так много их было. Но имена генералов Николаева, Свечина, Соколова сразу всплыли в его памяти.

"Для начала я перестану подавать им руку, — решил мысленно верховный главнокомандующий. — Пусть не нарушают корпоративность офицерского корпуса! А там посмотрим…"

В казенной квартире военного министра из двух десятков комнат в здании Военного министерства на Мойке было шумно и неуютно. Хозяин дома болел. К нему без конца приезжали врачи, сестры милосердия, журналисты, представители «общественности». А сегодня еще собрались и министры, чтобы провести важное заседание правительства. По этому случаю грузный Гучков, одетый в парчовый халат, перешел в кабинет и возлежал теперь на груде подушек на кожаном диване, укрытый шотландским пледом. Рядом на мраморном столике стояла батарея пузырьков с лекарствами, а у изголовья, пока заседание еще не началось, сидела сестра милосердия.

Гучков, полуприкрыв глаза, наблюдал, какое впечатление произвела его болезнь на господ министров. Страшно испугавшись недавнего сердечного приступа, он не мог найти в себе силы и исполнить замышлявшееся им уже несколько дней: арест членов Временного правительства и Петроградского Совета с помощью верных ему армейских частей. "Момент вроде бы и подходящий — неорганизованное народное волнение в Петрограде растет, и на его волне можно было бы выйти в диктаторы, — расслабленно думал он, — но стоит ли эта бренная цель усилий? Можно ведь и умереть от душевного и физического напряжения, которые повлечет за собой такой шаг".

Ему и без того дорого обошлись интриги господ министров. Чего стоит один только тезка Александр Иванович Коновалов, мечтающий занять председательское место в этом сборище вечно спорящих между собой пустомелей, не способных оказать никакого сопротивления Совету. "Да и я по слабости своей, прости меня, боже, тоже не раз вынужден был идти на уступки рабочей и солдатской массе, чтобы предупредить еще более страшный бунт".

В числе последних вошел в кабинет князь Львов. "Он особенно радушно поклонился Михаилу Васильевичу Алексееву", — отметил про себя Базаров, занявший место в дальнем уголке, но поближе к главковерху.

Гучков тоже обратил на это внимание.

"Военному кулаку кланяешься, — ругнул он про себя председателя Временного правительства. — И вообще, князюшка, ты весь какой-то неисправимый непротивленец. Без конца рассуждаешь о здравом смысле русского народа, надеешься, что стихийные явления и эксцессы революции улягутся сами собой… думаешь, что этот здравый смысл мужика возьмет верх и вернет революционный развал в мирное русло нормальной государственности… Как бы не так! Его можно вогнать в это мирное русло только штыками и нагайками, каленым железом и шомполами!"

Когда все собрались, министры чинно расселись вокруг овального стола, стоящего в центре кабинета неподалеку от дивана. Прочие приглашенные, в том числе и Колчак с Корниловым, стенографисты — заняли места кто где поспел. Князь Львов открыл толстую папку, и заседание началось.

Между тем еще с утра сего двадцатого числа в казармах, в рабочих районах, а затем и на центральных улицах Петрограда начинало нарастать возбуждение. Поводом для возмущения рабочего люда и солдат послужило насквозь империалистское заявление министра иностранных дел Милюкова послам союзных держав. В этой ноте Милюков подчеркнул, что Временное правительство будет вполне соблюдать обязательства, взятые перед союзниками, и безусловно сохранять все старые цели войны, то есть программу аннексий и завоеваний.

Раньше всех об аннексионистской ноте Милюкова, опубликованной утром, узнали солдаты — ведь солдатские комитеты в первые недели революции выписывали и получали бесплатно много газет. На заводах же, в цехах, к обеденному перерыву появились агитаторы, которые стали поднимать народ против империалистической политики Временного правительства. В казармах закипели приготовления. Затем тысячи солдат потянулись в центр. Они сливались с колоннами рабочих и стремились к Мариинской площади.

…Министры в кабинете Гучкова не успели обсудить и первых двух вопросов, как за окнами начал нарастать гул толпы. Люди прибывали и прибывали к Мариинскому дворцу, заполняя огромное свободное пространство.

Алексеев сделал знак Базарову посмотреть, что там творится. Полковник осторожно, стараясь не помешать очередному оратору, подошел к высокому оконному проему и увидел море голов. Больше было солдат. "Тысяч тридцать!.." — прикинул на глаз Базаров. Солдаты и матросы при винтовках с примкнутыми штыками плотной толпой окружили Мариинский дворец, забили все подходы к нему и парадный подъезд. Над толпой колыхались лозунги и знамена. "Долой Милюкова!", "Долой аннексии и контрибуции!" — было видно на транспарантах издалека.