— Ты как смел сюда прийти?! — закричал директор солдату. — Забыл присягу! Изменник!

Делегаты поняли, что, кроме криков и брани, они ничего не услышат. Рабочие повернулись и ушли, не кланяясь, как бывало раньше, и не прощаясь.

Сразу же во всех мастерских начались стихийные митинги. На верфи не дали говорить помощнику директора, вагонщики ворвались в паровозоремонтную мастерскую и вывезли на тачке мастера. Вагонщики, которых он не знал в лицо, с гиканьем вывалили его в снег возле конторы. Администрация стушевалась.

Команда солдат-измайловцев, дежурившая на заводе по призыву начальства для устрашения рабочих, была вызвана в судостроительную, где особенно бурно проходил митинг. Появившись в дверях и увидев накал рабочих, офицер что-то скомандовал, и команда растворилась в наступающих сумерках.

К вечеру по всей огромной территории завода, на улице под еле светившимися фонарями, митинговали все тридцать тысяч путиловцев. Десятки ораторов, и не только большевики, выступали в разных концах завода одновременно. Дружно, не сговариваясь, обсуждали не местные, путиловские дела, а продовольственный вопрос. Накануне три дня подряд мели метели, и город был лишен даже того скудного подвоза хлеба и продуктов, который питал столицу раньше. Кляли Государственную думу, которая только болтай-болтает. Корень зла, убеждали ораторы, — самодержавие и война. Самодержавие надо уничтожить, а войну прекратить. Так что единственный путь — это революция. Везде и всюду практический вывод был один: сдаваться нельзя, бастуем до конца!

Когда Кэтти ввела Монкевица в кабинет своею благодетеля и он узнал в нем Нокса, то сразу понял все. Кэтти он, конечно же, не винил. На ее лице играла улыбка, и вся ее тоненькая фигурка выражала надежду. "Бедняжка, подумал Николай Августович. — Она и понятия не имеет, какие сети нам расставили".

Нокс попросил Кэтти оставить их вдвоем.

— Не вините Кэтти ни в чем, она любит вас. И лучшая гарантия ее любви к вам — ребенок, которого она ждет. Я знаю эту девочку с детства: всегда очень решительная и преданная, совершенно бесхитростная. Вы ни в чем не будете раскаиваться. Я решил переговорить с вами сам, чтобы рассеять ваши сомнения. Кэтти и солидные деньги, свой дом в спокойной Британии — залог вашего будущего счастья, — уверенно и напористо говорил Нокс. "Вот меня уже и вербуют", — подумал Монкевиц. Он был обескуражен именно тем, что перед ним был Нокс. Хотя к вербовке и к этому разговору был готов давно. Все-таки он был профессионалом. Да, Кэтти и деньги — вот все, что ей и ему теперь нужно. Но Нокса не проведешь обещаниями, а сведений об агентуре пока нет.

— Так вот, — продолжал Нокс, — нам нужны данные об австро-венгерских друзьях России. Это очень важно сейчас. Но мы поняли из вашего разговора с Сухопаровым, что вступить с ними в контакт, даже зная фамилии, невозможно. Все это не в сейфе, а в голове у разведчиков. Я проанализировал ситуацию и почти убежден, что ключевая фигура — Соколов.

"Господи, он даже знает и о моем разговоре с Сухопаровым. Ловко они вытягивают информацию из Кэтти". Но вслух произнес:

— Соколов — не я, деньги он не возьмет.

— Это я тоже знаю, — улыбнулся Нокс. — Но мы не будем предлагать ему деньги, есть и другие средства… Сейчас в верхушке вашей армии мы имеем очень надежные связи. Они нуждаются в нашей поддержке, а мы, в свою очередь, всегда можем рассчитывать на них, — вкрадчиво продолжал Нокс. — В вас я тоже верю. Мы уже сейчас положим на ваш счет 2 тысячи фунтов. Исход операции будет положительный, я в этом не сомневаюсь. В крайнем случае, Соколова и Сухопарова мы устраним, а на их месте окажутся наши люди. По лучше бы не делать этого. У Соколова — большой опыт и все явки и пароли к агентам. Он нам был бы полезнее на действительной службе…

На этой неделе вы поедете в Ставку, к генералу Гурко, — делался все настойчивее тон британского полковника. — Перед отъездом я изложу вам весь план операции.

Нокс встал, давая понять, что разговор закончен.

— Мне было очень приятно помочь бедняжке Кэтти и вам, — поклонился он.

Многое на своем веку повидал Монкевиц, но не думал, что так бесславно закончит свою карьеру. Он очень хорошо видел теперь весь ход операции с самого начала — с появления Кэтти. Но у него не было сил отказаться от нее. Это был последний свет в его жизни. Тем более впереди маячило вполне обеспеченное будущее на Британских островах. А что здесь, в России? Бунт? Пугачевщина?

Он уважал Соколова, но теперь у них разные пути.

Выйдя от Нокса, Монкевиц прошел через анфиладу комнат и увидел Кэтти. Решение окончательно созрело в нем.

Двадцать первого бастовали все мастерские завода. Никто, кроме солдат, не вышел на работу. Напротив Огородного переулка, в помещении лазарета, расположенном на втором этаже Путиловского потребительского общества, усилились строгости против солдат-измайловцев, рота которых была еще с начала февраля поставлена здесь на постой, как говорили, в целях охраны военного завода от германских шпионов. На самом деле — и это теперь поняли не только большевики, но и все — солдат расквартировали поблизости от цехов на случай возможных беспорядков, затеваемых слишком часто в последнее время рабочим сословием.

Однако когда на улицах Путиловского района появлялись одиночки-солдаты или небольшие их группы, вокруг них сразу же закипала толпа из путиловцев, тентелевцев, текстильщиц Екатерингофской мануфактуры, рабочих завода «Тильмас». Солдаты, виновато улыбаясь, охотно вступали в душевные разговоры.

— Мы ведь тоже люди, — говорили они, — и вас трогать не будем… Хоть нам и дали по двести боевых патронов, но время теперь не то. Куда они пойдут, патроны-то, неизвестно, но только не в вашего брата забастовщика…

— В воздух али назад? — интересовались дошлые мастеровые.

— А куда надо, туда и пойдут, — уклончиво отвечали солдаты.

Особенно большевики не оставляли своим вниманием измайловцев. Они подсылали к ним партийцев-агитаторов из числа солдат, работавших на Путиловском заводе. Эти «землячки», уже повоевавшие на германской, раненые или отозванные как квалифицированные мастера на завод, исподволь вели среди своих товарищей измайловцев революционную пропаганду. А когда забастовали все цеха завода и у станков остались только солдаты, пропаганда большевиков в серых шинелях еще усилилась и пошла на два фронта — против роты в Огородном переулке и против выслуживавшихся своих же в мастерских.

Весь день двадцать первого прошел на Путиловском в агитации среди солдат. Они участвовали во всех собраниях и митингах на заводе, но еще боялись проявить большую активность из-за угрозы военно-полевого суда или ссылки на передовые позиции. Большевики говорили солдатам:

— Идите с рабочими, ничего вам не будет за это! Скажите, что вас силой не допустили к станкам…

Солдаты осторожничали, интересовались:

— Просто бастовать будем или до оружия дойдет? Нам ведь знать надобно, а то ежели до стрельбы дойдет, то и у вас и у нас одна ставка — голова с плеч! А если стачкой побаловаться и кончить, то нам, солдатам, голову снимут, а вам ништо!

Так и гадали целый день в пустых мастерских солдаты, почти не работавшие в этот день: дойдет до стрельбы или администрация в отступление пойдет, рабочие прибавку к жалованью получат, а что солдатам? Каторга?..

В среду 22 февраля утром на Нарвской заставе около Путиловского завода лежал необычно чистый вчерашний снег. Трубы бастовавшего гиганта еле теплились, сажи выбрасывали мало. Солнечно, морозно. Толпа рабочих, как обычно, утром подтянулась к проходным. Ворота были наглухо закрыты правление объявило локаут. Все оказались уволенными. Возникли стихийные митинги прямо подле объявлений об увольнении. Большевики предложили выбрать по одному делегату от цеха и создать стачечный комитет. Прошло единогласно. Даже гвоздевцы и анархисты, впрочем весьма малочисленные на Путиловском, поднимали руку за.