— Его высокопревосходительство генерал Беляев…

"Мертвая голова" предложил, прежде чем стрелять в толпу, попробовать поливать ее водой из пожарных шлангов, как это делается в европейских странах.

— Это только возбуждает бунтовщиков, — огрызнулся Хабалов.

Министр народного просвещения, в свою очередь, предложил позвать на совещание председателя Думы Родзянко. Говорил, что квартира Михаила Владимировича рядом, в десяти минутах пешей ходьбы, а он, может быть, придумает что-нибудь вместе с Государственной думой.

Голицын отказался. Он не только не хотел переговоров с Думой, но сообщил, что государь дал ему заранее рескрипт о приостановке заседаний с пропуском на месте числа — поставить можно любое, хоть сегодняшнее. Нет, Думу привлекать к подавлению беспорядков не следует, а то возомнят о себе господа депутаты невесть что, потом с ними не справишься.

Покровский и Риттих вызвались ехать к Родзянке. О компромиссе с Думой говорили и некоторые другие высокопревосходительства. Но Голицын намекнул, что в случае переговоров с Думой и соглашения с ней придется пожертвовать одним из министров, против которого особенно настроена «общественность». Все посмотрели на Протопопова, но он не понял почему. Встал и сказал, что полиции он отдал распоряжение с сегодняшнего утра провести аресты большевиков, оставшихся на свободе членов Рабочей группы и других смутьянов. Списки подготовлены, наряды высланы. Возможно, удастся взять Петербургский комитет большевиков.

Приказ государя стрелять несколько успокаивал: значит, твердо держит власть. Да и то, что он на Ставке, тоже вселяло надежды его единения с армией, открывало возможности карательной экспедиции с фронтов против бунтующего Питера. Немного успокоенные, разъехались. А полицейские чины еще до рассвета начали «ликвидацию» большевистского подполья. Многие, но далеко не все руководители большевиков, были захвачены. В этот день полиция и армия стреляли в демонстрантов на Невском. Но и тактика толпы теперь изменилась. При виде солдат с винтовками люди расходились, прятались во дворах, подъездах, выжидали в переулках. Самые смелые, несмотря на угрозы офицеров, подходили к солдатам, укоряли их, призывали не мешать покончить с голодом и войной. Солдаты оправдывались, унтер-офицеры иногда набрасывались на них и на агитаторов с бранью и угрозами. Но было видно, что общий подъем так велик, что большинство людей на улицах не боялось ни пуль, ни кавалерийских шашек. Да и солдаты стреляли как-то нехотя, лишь повинуясь пока еще железной армейской дисциплине. Некоторые демонстративно палили в воздух, и тогда к ним подскакивали офицеры, вырывали оружие из рук и злобно стреляли в толпу…

В настроении солдат наметился перелом. Против полиции и властей выступила 4-я рота Павловского полка. А дело было так.

Когда 4-я рота узнала, что несколько рот полка в этот день участвовали в расправах над демонстрантами, солдаты возмутились. Павловцы стреляют в народ!

Рота квартировала отдельно от полка, потому что в казармах было переполнено, и солдатам отвели место в зданиях Конюшенного ведомства. Два десятка павловцев, связанных с рабочими и знавших правду о том, что происходит на улицах, распропагандировали остальных. "На улицу!" — раздался клич.

С криками "Позор!", "Долой войну!" сотни солдат бросились к ротному цейхгаузу, сбили запоры, но… внутри оказалось только тридцать винтовок. Их расхватали мгновенно и высыпали на набережную канала. На другом его берегу в этот момент показалась группа всадников конно-полицейской стражи. Подъехав к самой решетке канала, предупрежденные, видимо, офицерами полка о возмущении павловцев, конные городовые открыли огонь из револьверов. Солдаты залегли. Дружный залп тридцати винтовок поразил нескольких полицейских и их лошадей. Кони взвились на дыбы, раненые и убитые стражники упали. Оставшиеся в живых развернулись и очистили поле боя. Павловцы двинулись к Невскому. Но им навстречу появились с винтовками наперевес солдаты-преображенцы, вызванные из заставы у Казанского собора. Две колонны солдат двигались навстречу друг другу по узкой набережной. Передние ряды павловцев не все были вооружены, преображенцы ощетинились штыками.

Запели рожки преображенцев, командующие изготовку к стрельбе. Павловцы, услышав боевой сигнал, закричали что было мочи: "Братцы! Не стреляйте! Куда вы в своих?.."

Несколько секунд пели рожки, потом преображенцы опустили винтовки и, нестройно повернувшись, ушли прочь, к Казанскому собору… А павловцы вернулись в казарму, расстреляв все патроны по полицейскому отряду.

Этот эпизод дня, обрастая в устах рассказчиков все новыми и новыми подробностями, мгновенно разлетелся по всему Питеру. "Армия с нами! Солдаты отказываются стрелять в народ!" — говорили агитаторы, рассказывали друг другу даже незнакомые люди. И хотя почти все команды еще выполняли приказы офицеров, открывали стрельбу в живых людей и нельзя было говорить о восстании в армии, реакция солдат на речи агитаторов давала основание большевикам рассчитывать не только на нейтралитет полков, расквартированных в Петрограде, но и на их активную помощь восставшим.

Оставшиеся на свободе члены Русского Бюро ЦК и Петербургского комитета, собравшись на квартире Павловых, пришли к выводу, что один рабочий класс, без поддержки армии, не сможет свергнуть чудовище романовской монархии. Был взят курс на усиление работы среди солдат, новые десятки большевистских эмиссаров направлялись в ночь на 27-е в казармы. Был дан сигнал и солдатам-большевикам максимально усилить свою работу среди товарищей по оружию.

В захваченной большевиками частной типографии — своя последняя была ликвидирована полицией перед началом всеобщей забастовки — наборщики и печатники быстро оттиснули текст листовки. Она была обращена к солдатам:

"Братья солдаты! Третий день мы, рабочие Петрограда, открыто требуем уничтожения самодержавного строя, виновника льющейся крови народа, виновника голода в стране, обрекающего на гибель ваших жен и детей, матерей и братьев.

Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному народу и конец братоубийственной бессмысленной бойне!"

Воззвание пачками раздавали солдатским заставам, дежурившим на улицах, караульным у военных объектов, бросали через заборы во дворы казарм, просили пронести в солдатские спальни знакомых солдат, возвращавшихся с дежурств и караулов… Агитаторы готовились с раннего утра взять в осаду казармы и запасались пачками этих прокламаций, как оружием…

…Генерал Хабалов был почти удовлетворен. Ему казалось, что беспорядки в столице подавлены его железной рукой.

Однако, получив донесения об отказчиках стрелять в народ и «нейтралитете» солдат, послал генералу Алексееву телеграмму с просьбой прислать надежные подкрепления. Первую свою утреннюю успокоительную телеграмму хитрый генерал не отменил. Он узнал, что военный министр тоже отправил вечером телеграмму, в которой продолжал уверять царя, что беспорядки будут скоро подавлены. Главнокомандующему округом доложили и о третьей телеграмме, ушедшей в Могилев, — от Протопопова. Министр внутренних дел сообщал в ней об аресте 136 партийных деятелей, а также "руководящего революционного коллектива из пяти лиц". Он явно имел в виду Русское Бюро ЦК и Петербургский комитет. "Войска действовали ревностно, — подчеркивал министр, но тут же слегка подлил дегтя в мед: — Исключение составляет самостоятельный выход 4-й эвакуированной[18] роты Павловского полка"…

…Государственная дума пребывала в деловитом смятении. Как всегда, в комнате номер одиннадцать по левую сторону на хорах заседало бюро Прогрессивного блока. Сидели с утра до темноты. Ясности не появилось и после того, как зажгли яркие электрические лампы под темными абажурами. Говорили очень много, недоговаривали еще больше. Обсуждали, что делать «после». Что самодержавие шатается — понимали все. Но излагали свои мысли уклончиво — на всякий случай, а вдруг царская власть устоит.