Алексей завез Настю в кафе, и лихач помчал его по Морской улице к арке Генерального штаба. В самом здании ему не пришлось долго придумывать ситуацию, чтобы его увидел Марков. Он буквально столкнулся с ним нос к носу на площадке мраморной лестницы у бюста Петра I. Будто мальчишка, показывающий фигу своему сопернику, генерал показал Маркову слишком хорошо тому знакомый томик Пушкина. Он не стал разъяснять смысл своего жеста. По растерянно-злобному виду Маркова, его пристальному взгляду на книгу он понял, что поступил правильно. Похоже, полковник действительно намечал изъятие своей расписки и был неприятно удивлен, увидев Соколова. Марков понял, что если с Соколовым что-то случится, то любое расследование в первую очередь вскроет личный сейф генерала.

Алексей поднялся наверх, наскоро поздоровался со старыми сослуживцами, пригласил полковника Сухопарова с женой на завтрашний вечер к самовару. Через пять минут лихач мчал его мимо помпезного нового здания Азово-Донского банка к гостинице «Франция», где на первом этаже сверкали электрическими огнями витрины «Кафе-де-Пари». Настя уже поджидала его на улице, нагруженная свертками и сверточками. Он усадил ее в санки, закрыл полстью ее ноги, и лихач помчал их по Большой Морской, круто развернувшись у гостиницы.

Пронеслись мимо «Астории», Исаакия, мимо памятника Петру, поднявшему на дыбы своего коня — Россию, завернули за угол Сената и по набережной помчались к Николаевскому мосту. По военному времени фонари и в центре светили тускло, а на Васильевском острове их сияние превратилось в слабый холодный огонь светлячков. Темный январь рано опустил занавес ночи на российскую столицу, и она, словно скорбя о павших миллионах подданных империи, превратила свои огни в мерцающие лампады. Лишь в немногих, явно богатых домах весело горел электрический свет.

Восемнадцатая линия была вообще темна, словно прифронтовая деревня. Редкие прохожие балансировали среди сугробов, поскольку дворников на окраине было меньше, чем в центре, да и работали они много хуже, чем в районах богачей.

Переваливаясь с колеи на колею, лихач доставил генерала с его генеральшей к четырехэтажному дому, указанному Алексеем. Соколов расплатился, подхватил хорошо упакованные цветы для тещи, купленные на Невском, и стремительно, как несколько лет тому назад, взбежал на третий этаж. Петр Федотович стоял на площадке лестницы у раскрытой двери, и Настя, передав ему все свои свертки, целовала его то в одну, то в другую щеки.

— Полно тебе, баловница, не так давно и виделись! — мягко ворчал смущенный Петр Федотович.

Соколов полуобнял тестя и повлек в квартиру.

В прихожей, ярко освещенной керосиновой лампой, стояла Василиса Антоновна, улыбаясь дочери лишь глазами. Но когда она увидела вошедшего Соколова, то улыбнулась шире, показав полный рот белых и ровных, словно подобранный жемчуг, зубов.

— Дайте, батюшка, на вас в генеральском мундире полюбоваться! — пропела она Алексею. В ярком свете трехлинейной лампы заметно было, как родители Насти постарели за те месяцы, которые Алексей их не видел. Пепельного цвета шевелюра Настиного отца заметно посветлела и стала почти седой. Лицо Василисы Антоновны покрылось сеточкой новых морщин, хотя глаза смотрели молодо и весело.

Пока Настя раздевалась, Алексей освободил розы от бумажных оков, и пышный букет пахнул сладким ароматом лета. Василиса Антоновна с достоинством приняла цветы, но не преминула оговорить зятя:

— И зачем такой роскошный букет, небось многих денег стоит… Подумала и добавила, перекрестившись: — Ну да ладно, я его завтра к заутрене в храм снесу да к иконе божьей матери приставлю — ты уж не обижайся — за твое чудесное возвращение из плена, оно, видно, без заступницы не обошлось уж как мы молились ей.

Алексей улыбнулся, спорить не стал, а аккуратно повесив шинель с папахой на вешалку, пригладил ладонью волосы и прошел в комнаты.

— А где же все твои ордена, батюшка? — охнула хозяйка дома. От дочери она знала, что у Соколова вся грудь в орденах, а теперь на его френче увидела только белый Георгиевский крестик да нашейный знак Владимира с мечами.

— Что ты, мама, пустые вопросы задаешь! — возмутилась Настя. — Давай лучше собирать на стол!

Василиса Антоновна строго посмотрела на дочь. Анастасия, хотя и была уже три года замужней дамой, словно девочка повиновалась матери.

Алексей устроился на знакомом диване с валиками, прямо перед ним в красном углу горела лампада зеленого стекла перед киотом с иконами. Мерцали от огонька лампады хрустальные стекла старого буфета. Пахло лампадным маслом и чисто вымытым полом. Все так же комнату украшали деревянные поделки Настиного отца.

Петр Федотович сначала присел к столу, однако жена и дочь стали накрывать для чаепития и отправили его принести из кухни кипевший самовар. Через минуту медный, со стершимися медалями от частой чистки толченым кирпичом самовар был водружен на поднос рядом с медной плошкой для мытья чашек. Соколову почти не пришлось сидеть в одиночестве на диване — стол был быстро накрыт, и все собрались вокруг него. Завязался неторопливый разговор. Алексей поинтересовался здоровьем Холмогоровых. Василиса Антоновна ответила, что, слава богу, здоровы. Про житье-бытье рассказал Петр Федотович. Как водится, сначала он сообщил, что вроде бы жить можно, но потом, махнув рукой, решил отвечать на вопрос зятя начистоту.

— Жизнь рабочего человека стала совсем тяжелой, Алексей Алексеевич! говорил он. — Экономическое положение массы, несмотря на огромное увеличение заработной платы, более чем ужасно. Да что я говорю, «огромное» увеличение… Расценки вовсе не так уж и увеличились… У большинства рабочих, кто стоит на военных заказах, зарплата поднялась процентов на 50 и лишь у некоторых, особенно квалифицированных — это токари, слесари, монтеры, механики — на 100 или 200 процентов. Однако и цены на все продукты возросли в два, а то и пять раз.

Соколова очень заинтересовало сообщение Петра Федотовича, на которого уже грозно посматривала Василиса Антоновна, частенько поругивавшая мужа за "длинный язык". Но видя, что зять и дочь внимают Петру, сменила недовольный взгляд на просто строгий.

Холмогоров и сам не понимал, что это он разговорился, но в глазах Алексея и Насти читал неподдельный интерес. Ему хотелось открыться родным, поделиться своими мыслями, сомнениями.

— Вот я, к примеру, — продолжал он, — член правления больничной кассы нашей фабрики… — Взгляд Василисы, казалось, вновь метнул молнию. "Не заносись!" — выразительно говорил он. — И могу сравнить теперешний с заработком рабочего человека до войны. Вот, к примеру, посуточно чернорабочий до войны получал рубль — рубль двадцать. Теперь же два с полтиной — три рубля. Слесарь зарабатывал два-три с полтиной, теперь четыре-пять рублей. Монтер, ежели хороший, — 3 рубля в день, теперь же — 6 рублей, и так далее. Вроде бы получается прибавка. Но в то же время стоимость потребления увеличилась совсем невероятным образом, а ведь и чернорабочий, и монтер одинаково едят и одеваются…

Петр Федотович отхлебнул чай, с интересом повертел печенье, усыпанное орехами, и, помрачнев от дум, продолжал:

— Если до войны угол оплачивался двумя-тремя рублями в месяц, то теперь — не менее восьми, а то и двенадцать отдашь, лишь бы был теплый… Обед в чайной стоил 15–20 копеек, а теперь там же, не в кухмистерской какой-нибудь — рубль — рубль двадцать. Чай так же — семишник за чайник — теперь же тридцать пять копеечек отдашь…

— А ты много-то не ходи по чайным, — проворчала Василиса, видимо, вспоминая какие-то свои разговоры.

Петр Федотович мягко взглянул на жену.

— А где же собрания устраивать? У станка, что ли, иль в котельной?.. Ну, возьмем сапоги. Стоили они ранее пять-шесть рублей, а нынче за тридцать-сорок, если и найдешь, то только солдатские, краденные у казны…

Василиса опять вскинула на мужа грозные очи.

— Да-да! Вся Россия в краденых сапогах ходит, — с вызовом уточнил Петр Федотович. — Только рубахи одни не так подорожали — ежели до войны 75–90 копеечек косоворотки шли, то теперь — за два с полтиной, а то и за три рубля купить можно.