Боимся, переживаем за себя и близких, испытываем боль утраты — принципы самосохранения вида.

Ну и в том же духе.

О Боге как-нибудь потом…

А лучше о нем вообще говорить не буду…

От греха подальше!

Далее.

Компьютер в какой степени может уже значительно больше, чем человек.

Следовательно, в скором времени, через пару сотен лет, когда по возможностям памяти он мало чем будет отличаться от нас, он тоже может заявить, что у него есть душа.

Ведь он тоже будет писать стихи, музыку… может быть, даже страдать…

Возьмите, к примеру, уже существующую программу… блин, забыл название… Ну, проехали…

Короче, представьте себе программу: компьютер переживает трепетную нежность, когда к нему подходит красивая женщина…

Легко.

Так вот.

О чем это я?

Вот:

Но ведь какая у него (компьютера) может быть, на хрен, душа?

Ведь мы его сами сотворили из железа, пластмассы и серебра.

Мы его можем просто шлёпс молотком, и все… И вся тебе душа.

Так что, может быть, мы ничем от компьютера и не отличаемся!

Расщепление духа…

Я весь разбросан и заторможен.

Мои мысли швыряет из стороны в сторону.

То об одну стенку шмякнет, то об другую.

То об пол со всей силы трахнет, то об потолок.

Выключите меня на фиг!

Я завис в этой жизни!

Перезагрузиться?

Ну если, конечно, получится…

Люди! Родные! Грешен! Каюсь! Грешен! Грешен перед всеми!

И перед каждым человеком, даже самым убогим! И перед последней травинкой луговой!

Я никого и никогда не проклинал! Но меня прокляли! И на мне лежит это проклятие! Как от него освободиться?

Пуля в висок?

Ну дайте мне тогда пистолет! Думаете, не смогу?! Ха-ха-ха!

Глубоко-глубоко ошибаетесь!

Или может, мое проклятие и заключается в том, чтобы жить, жить, несмотря ни на что, продолжать мыслить и видеть, видеть все это бесконечное дерьмо, которое день за днем крутится перед глазами?

Я так боюсь!

Я весь опутан страхами!

Они нависли надо мной, мерзко скалясь.

Тревожно повсюду.

И во всей квартире, и в каждой комнате отдельно. И особенно ночью в кровати. И наяву, и в глубине души. Сердце дрожит.

Я боюсь всех и вся, и самого себя, и самой последней пустяковины.

Я — трясущаяся от постоянного неосознанного страха медуза…

Дайте мне голубую таблетку!

Чтобы я больше не боялся, чтобы забылся в изумрудных лучах величайшего счастья и успокоения! Дайте мне ее и я за нее продам вам душу!

И вот подхожу к самому главному, если ты улавливаешь…

Я — ничтожная бездушная амеба, которая проведет в этом мире всего одно мгновение. Ничего хорошего не сделает. Никому, на хрен, не будет нужна.

Ничего потомкам не оставит, кроме биологического перегноя.

И в будущем не останется даже в виде условных воспоминаний.

То есть пропадет НАВСЕГДА, в НИЧТО и в НИКУДА…

А ты?

Слезы… Слезы? Чего они стоят? Что они?

Некий выброс энергии? Программа промывания глаз? Вселенская боль? Просто чушь?

Выпить, что ли? И забыться!

Нет, нет, ни в коем случае!

Сначала позвать Вовочку…

А уж потом выпить и забыться!

Я, правда, уже слегка пьян…

Да и Вовочку позвать уже невозможно.

Он слишком далеко…

Тишина. Покой. Идиллия.

Здесь была какая-то необъяснимая нереальная атмосфера оторванности от всего сущего. Все бренное оказалось где-то очень-очень далеко, и мой ремонт, и Петру-хина Аля. Отовсюду и из-под самой земли струилась бурными потоками блаженная восстанавливающая энергия. Она была тихая, мудрая, в меру бодрая и очень родная.

— Так хорошо! Будто и нет в этой жизни никаких проблем! Ничего нет, кроме этой безмятежной наблюдательности! — сказал я с легким привкусом философской задумчивости.

— Будто на юге! — ответил разомлевший Петру-ха. — Так классно!

Наблюдательность — мне это слово очень понравилось. Действительно, не хотелось ничего, даже выпить, мы просто сидели, развалившись, впитывали в себя всю эту энергию, все эти потоки и наблюдали.

Тихо струились воды, так же неспешно в мозг поступали картинки-впечатления. Разговор то засыпал, то возникал парой пустых реплик.

Нас разбудил флегматичный таджик, который с грохотом проволок мимо тележку-холодильник с мороженым. Вскоре в цирке-шапито, что в ста метрах, будет представленье с акробатами, пони и ручным слоненком, и дети, проходя мимо, раскупят предположительно не меньше сотни всяких всякостей в красочных упаковках.

Петруха встрепенулся, откупорил коньяк и разлил по чуть-чуть в пластмассовые стаканчики.

Это была скверная жидкость, хоть и отдано за нее было немало.

Выпили раз и два, залакировали пивком.

Аморфный космический мир потихоньку обрел кости и мышцы, обтянулся кожей, ожил земными пределами, расцвел звуками, загромыхал разными житейскими частностями.

По воде к нашему столику пришвартовалась целая флотилия пластмассовых стаканчиков, окурков и всяких соплей.

— Хорошо сидим! — сказал я чуть погодя, почувствовав, что уже почти возродился — а ведь еще час назад стоял одной ногой в аду. — Ну как тебе эта жизнь?

— Да как сказать? — пожал плечами бестолковый Петруха. — В общем-то ничего, но… но все хуёво! С работой кранты — уволят, наверное, из-за прогулов, да и женился я, скорее всего, зря!

Подошла брюнетка, сменила пепельницу. Я машинально лизнул взглядом кожу ее шеи, тонкую, почти прозрачную, с синими веночками.

Через час Петруха рассказывал мне о сверхъестественных способностях, которые иногда пробуждаются в нем, конечно, после хорошего запоя:

— В общем продолжаю я лежать на кровати, смотрю на эту занавеску, смотрю со смыслом, с усилием, и вдруг минут через пятнадцать она начинает двигаться. Веришь?

— Верю. А чего тут не верить? Человек еще ни хера не знает о себе. Так только, догадывается. Со мной тоже много чего происходило…

— Ну вот, — не захотел отдавать инициативу Петру-ха. — Я оставляю занавеску в покое и переключаюсь на дверь. Проходит, бля, буквально полчаса. И вдруг она медленно растворяется! Веришь?

— А чего тут не верить? — развел я руками. — Сколько еще в этой жизни мы не знаем?

«А если даже у него был обыкновенный глюк, — вяло думал я, уже не слушая, — хоть он и утверждает, что абсолютно трезво понимал происходящее, — глюк ведь тоже своеобразная материальная субстанция, пусть даже это Вовочкин белогорячный суперглюк. Просто мы не знаем его вещественной сущности. Но когда-нибудь мы сможем, обязательно сможем его, так сказать, пощупать, рассмотреть в микроскоп… То есть, конечно, иллюзии нематериальны, но только с точки зрения наших скудных познаний… Сдается мне — вся Вселенная состоит из материи, и вакуум тоже, надо только научиться видеть… Где вообще грань между материальным и потусторонним? Как часто эти грани сближаются, соприкасаются, перемешиваются?.. Для той стороны — сумеречной, как сейчас любят говорить, нормальным является их мир, а потусторонним наш… И вообще, сколько этих сторон? И в какой зависимости друг от друга они находятся?.. А все перипетии времени? Прошедшее, настоящее, будущее… В той ли последовательности все происходит, как я перечислил? А потом, может быть, времен вовсе не три, а пять или, к примеру, девять?..»

Я сладко зевнул.

Петруха тем временем уже давно переменил тему: теперь его больше занимали груди продавщицы магазина, где мы с утра покупали коньяк, — с его слов, они были минимум четвертого размера. Он упрашивал меня вернуться туда, чтобы еще раз обсудить с девушкой «все аспекты будущих взаимоотношений».

По воде плыла детская игрушка с облупившейся краской — маленькая деревянная танцовщица. На мгновение я поймал ее раздосадованный взгляд — это были большие голубые глаза со вздернутыми ресницами.

Я посмотрел выше и заметил на берегу, метрах в пятидесяти отчаянно рыжую девчонку в коротком топике и набедренной юбке, которая наклонилась над водой и при помощи корявой палки пыталась что-то достать из воды. Ей было, может быть, лет двенадцать, и она выглядела необычайно тонкой, но издалека я видел, что тельце у нее крепкое, тем более очень длинные ноги — она тянулась изо всех сил, — ей было это очень важно, и тот невидимый мне предмет, который привлек ее внимание, наверное, уже приближался к ней.