Вовочка не знал, что его пытались разбудить. Зажимали нос, поливали водой. Наконец, по сигналу Лены, оставили его в покое, быстро собрались, не забыв пихнуть в рюкзак вчерашний трофей — джинсы побитого мужичка, и ушли. А Дед сам навязался. Уж больно не терпелось ему похмелиться. Ведь он вчера набрался так, как никогда раньше.

Головная боль, помойка во рту, тупая резь в боку. И загнанное, из последних сил трепыхающееся сердце.

Весь этот смрадный дух мочи, старых вещей и протухшей пищи, который забивает ноздри.

Вовочке стало невыносимо пусто.

Он попробовал подняться, долго разминал онемевшие ступни. Еле встал, доплелся до двери, но подумал, что не знает, куда ОНИ направились и поэтому их не найти. Да и ноги совсем не ходят.

Опираясь о стену, поплелся назад. По пути глотнул из заварного чайника заварки. Почувствовал на языке отвратительную кислоту, тут же стошнило, прямо на пол. Вспомнил, что вчера всю ночь сам же бросал в заварник бычки. Этого крепчайшего чифиря, настоянного на вонючих окурках «Примы», и довелось отведать.

Вовочка вернулся на топчан. Целый час лежал без движения, только прислушивался к собственным ощущениям. Тупая боль постепенно захватила всю левую часть груди. То вроде как проходила, то возвращалась и усиливалась.

«Господи! Спаси, помоги, святая Богородица! Все отдам за стакан водки!»

Вовочка знал, как укротить сердце. Он знал, что всего лишь двести граммов излечат его от всех недугов, вернут былую силу и настроение. Он будет бодр, полон свежих идей!

Но, Боже! Как трудна ноша тяжкого похмелья!

Если бы здесь еще кто-нибудь был… Например, Дед. Вдвоем всяко легче мучиться.

Чувство страха усиливалось. Угнетала боль, одиночество, безысходность.

Вовочка свернулся калачиком, словно беззащитный ребенок, и заплакал навзрыд. Никогда еще не было так плохо и телу и душе.

Сердце не отпускало. А потом добавился странный жар в центре груди. И липкий ком в горле.

Впервые за прошедшие развеселые дни вспомнил он о Сашке, Александре Владимировиче. Своем, наверное, единственном настоящем друге. Сашка был новым русским, с которым связывала старая добрая школьная дружба. А еще много всяких удивительных историй.

«Сашка бы помог!» — мелькнуло в голове.

Боль обострилась. Будто сердце сдавили раскаленными щипцами. Вовочка задергался, попытался подняться. Почувствовал, что не в силах даже пошевелиться, и стал звать на помощь. Орал изо всех сил.

Что-то хрустнуло в левой половине груди. Боль сразу ушла, и одновременно теплая волна разлилась внутри. Это было странное ощущение. Почти философское. Невероятное облегчение — испытания закончились, и при этом ясное понимание того, что и жизнь закончилась. Потому что произошло непоправимое. Сердце лопнуло, и горячая кровь разлилась по всему телу.

Внутри все затрепетало, он стал задыхаться. Опять вспыхнула боль. Грозная, всеобъемлющая. Будто тело пронзили тысячи игл.

Сильно затряслись руки.

Пропал голос.

Ужас не отпускал.

Вовочка подумал об умершей недавно матери и об отце. Потом опять вспомнил Сашку, вспомнил его слова, которые тот неоднократно повторял: «Когда ты отбросишь коньки, поскольку жить тебе осталось недолго, наш ты ликеро-водочный, я закачу потрясные похороны. Целый грузовик водки подгоню. И всех твоих дру-зей-алканавтов приглашу. И будут все пить, сколько душе угодно. Но только тебя там, увы, не будет!..» И Вовочка действительно подумал: «Как жаль, что меня там не будет!»

Дело в том… дело в том, что я графоман, как справедливо заметила однажды одна молодая девушка. Я не могу не писать. Зуд в одном месте такой, что хоть волком вой.

Эта книга ни о чем и одновременно обо всем. О моей жизни, о людях, которые встретились на моем пути. Это экспромт, без плана и набросков. Просто пишу, о чем хочется писать, и тем манером, как Бог на душу положит.

Название «Семь колодцев»? Об этом позже…

Много грязи зачерпнуто с самого дна?

Хочешь, читай, а не хочешь — отвали. (Не в обиду!)

Много мата? Опять же смотри предыдущий совет. Это, знаешь, как в военном уставе:

1. Командир всегда прав.

2. Если командир не прав, смотри пункт 1.

Так вот: автор всегда прав, чтобы он ни написал, пусть он даже графоман. И зарубите себе это на носу!

А вообще, что такое графоман? Любая мысль — отражение духовной составляющей человека — и эта мысль, сколь бы банальна она ни была и как бы невежественно ни была сформулирована, хотя бы кому-то непременно покажется свежей, интересной.

Ты, конечно, скажешь, что не графоман, то бишь писатель, это человек, который владеет словом, то есть обучен ясно выражаться, потом еще мастерски заправляет сюжетом, в общем, знает определенные принципы, внутренние механизмы, без которых невозможно компетентно выполнить задачу.

И я с тобой, конечно, где-то соглашусь… Но… Но ведь в наш век всеобщей грамотности таковыми являются практически все. И потом человеку, как высшему биологическому существу, то есть существу относительно совершенному, свойственно быстро самообучаться. А ведь за свою жизнь мы прочитываем сотни книг. Неужели, пролистав даже всего десяток современных детективов, типа «Неистовое безумие», «Кровь и расплата», «Смертельное убийство», мы с вами не поймем, по каким законам они существуют, каким довольно простым набором-конструктором пользуются их авторы, в принципе нахально нас дурача. Я уверен, к примеру, что ты, лично ты, если чуть-чуть поднапряжешься — напишешь более-менее сносную книжку, ну а что не получится — жена-муж подскажет, друг подсо-ветует, редакторы подрихтуют, издатели подлакируют. И получится на выходе вполне съедобный продукт.

Так что к какому я веду тебя выводу? Дело совсем не в словосочетаниях и не в сюжетных конструкциях. На прилавках сейчас тысячи и тысячи авторов. Во всем мире — миллионы. Шаблоны душат, издательства дурят, зевота решительно грозит стать самой заразной человеческой болезнью. Книги похожи одна на другую, как пирожки у бабы Маши. Впрочем, не будем бабу Машу обижать…

Это я иду, значит, как-то по Афинам. Как раз у них там время свободной торговли на центральных улицах. Ну там маечки всякие, другие шмотки, жратва кустарная, аппаратура китайская. И кругом какие-то негры, азиаты, арабы, турки. Я и говорю своему другу Димке Газину: «Ну, блин, три дня мы с тобой уже в Греции, а ни одного чистокровного грека так и не видели. Кто мне покажет хоть одного настоящего грека, — кричу, — сто долларов дам!» Он мне и говорит: «Вон впереди бабка идет в национальном греческом костюме — она наверняка стопроцентная гречанка. Приготовь мои сто баксов! Только без лажи!» Мы догоняем, значит, эту бабку, собираемся обогнать, чтобы хорошенько рассмотреть, и вдруг она оборачивается и кричит нам в лицо во все горло: «А вот пирожки с мясом и с капустой!» И акцент такой рязанский…

Ну так вот… Мы с тобой приходим к выводу, что мастеров пера так много, что это уже совсем не мастера, а просто такие же люди, как и мы. И никакими особыми знаниями они не обладают. Так? А? Так что же у нас остается?!

МЫСЛЬ! Здесь-то мы и возвращаемся к началу логической цепочки, как бы замыкая ее в бесконечный круг. Важна только мысль — в любом виде, вся ее творческая безграничность, бесцеремонность, откровенность, лживость, пафосность, пусть даже хаос этой мысли, а все остальное — полное фу-фу. Поскольку же каждый человек — существо мыслящее — за редким исключением, конечно, — например, вряд ли можно считать таковым Юра-сика из соседнего подъезда, — то графоманов просто не существует в природе — это выдумки издателей, которыми движет одна только нажива — им нужен повод, с помощью которого они отделываются от талантов, чьи работы, возможно, даже гениальны, но не приносят прибыли.

Окончательно подытоживая свои рассуждения, скажу, что графоманом, скорее всего, надо считать человека, который не может не писать, — все прочие тонкости не важны. Возможно, даже это психическая болезнь, которая когда-нибудь будет всерьез изучаться медиками. Так вот именно с этой точки зрения я — графоман.