– Нет. Завтрак тебе принес я. Держи! Тут все, что тебе полагается до полудня. С сегодняшнего дня каждый получает урезанную порцию, и ни крошки лишней, — таков приказ.

Пиппин без особого восторга посмотрел на маленькую булочку и просто смехотворную, по его представлениям, порцию масла. Тут же в чашке белело разбавленное молоко.

– И зачем только ты меня сюда притащил? — вздохнул он.

– Ты и сам великолепно знаешь, — внушительно отчеканил Гэндальф. — Чтобы с тобой не стряслось беды похуже. Так что не вороти нос, а вспомни лучше, что все злоключения свалились на тебя по твоей же собственной вине.

Пиппин промолчал.

Вскоре он уже шел вслед за Гэндальфом по стылым галереям к двери Башенного Зала. В серой полумгле чертога сидел Дэнетор. «Старый, терпеливый паук», — подумал Пиппин. Можно было подумать, что Повелитель со вчерашнего дня так и не сдвинулся с места. Он указал Гэндальфу на стул; Пиппин остался стоять. Он уже заподозрил, что его не заметили, когда Дэнетор вдруг обратился к нему:

– Что ж, любезный Перегрин, надеюсь, ты провел минувший день с пользой для себя и остался доволен? Боюсь, правда, наши трапезы показались тебе скудными…

Пиппина эти слова неприятно поразили: у него возникло чувство, что Повелителю Минас Тирита каким–то образом стало известно все, что он, Пиппин, сказал и сделал накануне. А может, он и мысли угадывает?.. Хоббит счел за лучшее промолчать.

– Какие же ты хочешь предложить мне услуги?

– Я думал, Повелитель, ты сам скажешь, что мне делать.

– Разумеется, но сперва я должен узнать, на что ты годен, — возразил Дэнетор. — А узнать это я смогу, лишь оставив тебя при своей особе. Мой оруженосец просил отпустить его в отряд, охраняющий стены города. Ты временно будешь заменять его. Станешь мне прислуживать, исполнять мелкие поручения — и, если война и военные советы оставят мне хоть сколько–нибудь досуга, развлекать меня беседой. Ты умеешь петь?

– Еще бы, — обрадовался Пиппин и тут же спохватился: — То есть… для своего брата хоббита я пою неплохо, но тут засельские песни, наверное, придутся не ко двору. Они не годятся для дворцов и для черных времен. Кроме ветра и дождя, у нас и горестей–то не бывает. Мы любим петь о чем–нибудь веселом, чтобы можно было посмеяться, ну и, конечно, о пирах и застольях…

– Чем же плохи такие песни для моего дворца? — спросил Дэнетор. — Наш народ много долгих лет жил в соседстве с Тенью, но тем охотнее будем мы внимать песням вашей безмятежной страны. Нам радостно видеть, что бдение наше было не всуе, — ведь иной благодарности за свой труд гондорцы вряд ли дождутся.

Пиппин насупился. Не очень–то ему улыбалось петь перед Наместником засельские застольные песенки! Шуточные, ясно, сразу придется отбросить: уж больно они простенькие. Не к месту… А жаль — они как раз получались у него особенно хорошо… Впрочем, пока Пиппин соображал, как вывернуться, стало ясно — пока что петь его никто не просит. Наместник уже беседовал с Гэндальфом и расспрашивал его о Рохирримах — об их намерениях, об Эомере, королевском племяннике, о положении Эомера при дворе. Пиппин не уставал удивляться Дэнетору. Ведь тот наверняка уже много лет не покидал страны! Как же ему удается не упустить ни одной мелочи из того, что происходит за пределами Гондора? Откуда ему столько известно?

Наконец Дэнетор будто ненароком вновь заметил хоббита и отослал его.

– Иди в Цитадель, в оружейные палаты, — велел он. — Там тебя оденут и снабдят оружием. Все должно быть готово. Приказ был отдан еще вчера. Переоблачись и возвращайся!

Как и обещал Наместник, к приходу хоббита все оказалось готово, и вскоре Пиппин увидел себя в новом обличье. Платье было двух цветов — черного и серебряного. Кольчугу, по всей вероятности, выковали из стали, но стали черной, как агат; высокий шлем с обеих сторон украшали крылья ворона, а надо лбом сияла вписанная в круг серебряная звезда. Поверх кольчуги Пиппин надел короткую черную куртку с вышитым на груди гербом — серебряным деревом на черном поле. Старую хоббичью одежду свернули и отнесли на склад, разрешив Пиппину оставить при себе только серый лориэнский плащ, да и то предупредив, что надевать его можно будет лишь в свободное от службы время. Теперь хоббит, сам того не ведая, выглядел и впрямь ни дать ни взять Эрнил–и–Ферианнат, Принц Невеличков, как его прозвали гондорцы. Но сам Принц Невеличков чувствовал себя в новом наряде весьма неуютно. К тому же темнота начинала его не на шутку угнетать.

Весь день так и прошел в полумгле. Рассвет потонул в тучах, и до самого вечера мрак все сгущался и сгущался, тяжело оседая на сердце каждого, кто не уехал из города. Из Черной Страны медленно выползала, поглощая последний свет, огромная туча, подгоняемая ветром войны. Внизу воздух был душен и неподвижен, как перед бурей. Долина великого Андуина ждала первого разрушительного шквала.

Около одиннадцати Дэнетор на время отпустил Пиппина, и хоббит вышел из Башни раздобыть еды, развлечься и хоть как–то скрасить тоскливое времяпровождение на побегушках у Дэнетора. В трапезной хоббит снова повстречал Берегонда, только что возвратившегося с полей Пеленнора: его посылали туда с поручением к воинам, охраняющим Сторожевые Башни у Насыпи. Пиппин и Берегонд снова поднялись на стену: Пиппин хотел сменить обстановку — в Башне он чувствовал себя как в тюрьме, и, какой бы просторной ни была Цитадель, воздух ее казался ему спертым. Отыскав место, где они угощались и беседовали за день до того, Пиппин с Берегондом снова обосновались на каменной скамье у бойницы.

Был час заката, но полог тьмы простерся уже и на запад; только в последнее мгновение, прежде чем погрузиться в Море, солнце успело бросить на город один–единственный луч. Это был тот самый луч, что коснулся на прощание короны поверженного короля на Перепутье и заставил Фродо обернуться. Но поля Пеленнора, скрытые тенью Миндоллуина, не увидели солнца — они остались тусклыми и бурыми.

Пиппину казалось, что с того утра, когда он взошел на стену в первый раз, минули годы; он уже начинал забывать это время. Тогда он еще был хоббитом — легкомысленным путешественником, которого мало касались беды и тревоги этой чужой для него страны. Теперь он стал маленьким воином в огромном городе, готовящемся отразить страшное нападение; теперь на нем было гордое и мрачное одеяние Сторожевой Башни…

В другом месте и в другое время такая игра в переодевания, пожалуй, показалась бы Пиппину забавной, но сейчас он слишком хорошо понимал, что обрядили его не для балагана: он нес настоящую, серьезную службу у сурового и строгого Повелителя, в дни смертельной опасности. Кольчугу Пиппин находил тяжеловатой, шлем давил на голову. Сняв плащ, хоббит положил его на каменную скамью, отвел усталый взгляд от уходящих во тьму полей под стенами крепости, зевнул и тяжело вздохнул.

– Устал за день? — посочувствовал Берегонд.

– Еще бы! — махнул рукой хоббит. — Так намаялся ничегонеделанием, что ужас! Все пятки себе оттоптал. Стоишь, стоишь у дверей, ждешь, дожидаешься, а Наместник все ведет разговоры, и нет им конца: то он с Гэндальфом никак не расстанется, то князя Имрахила у себя томит, то из других важных персон жилы тянет. И я не привык, Берегонд, ну не привык я на голодный желудок прислуживать за чужими столами! Для хоббита, поверь, это ужасное испытание! Ты, конечно, считаешь, что я мало ценю оказанную мне честь и тому подобное. А какая мне выгода от такой чести? Даже от еды и питья в этой тьме ползучей никакого утешения. Кто мне объяснит, что все это значит? Ты видишь, какой стал воздух? Спертый, бурый… У вас что, вообще все туманы такие? Или только когда ветер с востока?

– Нет, — покачал головой Берегонд, — погода этого мира тут ни при чем. Это — козни Того, Кого Нельзя Называть. Он наслал на нас ядовитый дым из Огненной Горы, чтобы сердца наши помрачились, а разум помутился. Надо сказать, это ему почти удалось. Скорее бы вернулся Фарамир! Его на испуг не возьмешь… Только как он выберется из Тьмы? Сможет ли переправиться через Реку? Кто знает?..