И тут в сон закралось что-то новое, чего не было в ту счастливую ночь.

Рена — такая, какой Надежда видела ее в последний раз, только теперь изможденная, без былого блеска в глазах — сидела, обняв руками колени, на подоконнике дядь Сашиной квартиры. Снаружи, на площади Ленина, происходило что-то тревожное, страшное: с неба валились огромные камни, пора было бежать. Надя тут же забыла про Новый год. Она в панике бегала по дому, разыскивая спрятавшегося сына, и никак не могла вспомнить, здесь он, с нею, или его забрал отец. Женщину прошибал холодный пот, ноги едва отрывались от пола. А Рена безучастно взирала на ее метания и даже не пыталась помочь.

— Где Олежка?! — кричала Надя, хватая за руку уходившего куда-то дядю Сашу.

На том был военный мундир, фуражка, и он, освободившись от племянницы, выскользнул за дверь.

— Надя, — вдруг позвала Рената. — Эсперанца! Олежа в безопасности.

Надя метнулась к двоюродной сестре. Рена обняла ее за голову. Наде стало хорошо-хорошо. Рената была взрослой, старше нее, она утешала, не говоря ни слова. Женщина почувствовала даже знакомый запах сестриных духов — тонкий, нежный аромат. Наяву Надя их уже и не помнила, но вот во сне все было так реально…

— Эсперанца, наша беда в том, что у нас с тобой нет цели…

— Реночка! — Надя погладила кузину по щеке, хотела сказать что-то еще и проснулась.

Ее рука была приподнята, словно силилась дотянуться до кого-то или до чего-то. Надежда не сразу сообразила, что все еще пытается нащупать, ухватить что-то неуловимое и в этой реальности…

…А Ромальцев неторопливо прошел регистрацию и уселся с книгой в одном из кресел, ряды которых заполняли «накопитель». Голос диспетчера периодически объявлял рейсы и время регистрации. Влад всегда немного волновался перед полетами. Это не было страхом высоты или авиакатастрофы. Случалось даже, что ему почти хотелось, чтобы случилась авиакатастрофа. И кощунственная мысль тут же блокировалась недреманным разумом: «Но ведь это будут сотни смертей и помимо твоей! Так нельзя, опомнись!» Влад одергивал себя и лишь неуютно поеживался, затравленно сутулился и озирался по сторонам — не мог ли кто ненароком угадать его мысли. Чувство вины затем глодало его весь полет, он избегал смотреть в глаза попутчикам и стюардессам. Был случай, когда из-за такого подозрительного поведения его подвергли проверке по прилете.

Самолет приземлился на взлетно-посадочной полосе Ростова-на-Дону глубокой ночью. Влад вспомнил напоследок о Снежной Королеве — Эсперанце — и уже окончательно порвал с прошлым, ныряя в пучину реальности.

А на следующий день — разговор с Дмитрием, презрительно-самоуверенным Дмитрием, который всегда считал Ромальцева второсортным человеком. О делах беседовали в ресторане, рядом с Владом сидела манекенщица Зоя, глуповатая претенциозная восемнадцатилетняя девица, с которой он «выходил в свет». Ромальцев поведал Аксенову о положении вещей в новосибирской фирме, изредка лениво отвечая на вопросы никогда их не слушавшей Зойки.

Дмитрий покивал, протер очки и предложил манекенщице «промяться». Пока они выделывали коленца в духе Турман — Траволта из «Криминального чтива», Ромальцев подумывал об одном: как бы смыться отсюда под благовидным предлогом. Домой ехать тоже не хотелось, ибо там его ждала вечно депрессирующая заботливая мамочка. Как вообще вышло, что он попал в тот круг, с которым общается сейчас? Для Влада это было вне понимания… Он чувствовал себя примерно так, как мог бы почувствовать человек, оказавшийся в шубе и на лыжах среди обнаженных тел нудистского пляжа в разгар июльского пекла.

И так было давно. Очень давно. Столько, сколько Влад помнил себя. Что только он ни делал, чтобы найти свое предназначение в этой жизни — все тщетно. Всевозможные психологические тренинги проходили для него впустую, информация из умных книжек вылетала из головы. Его неизбежно тянуло к людям, которые могли бы помочь, но и они не помогали. Сила разума психоаналитиков была здесь бессильна. Маску благополучного человека удавалось удерживать все с большим и большим трудом…

Николай Гроссман докурил свою вторую сигарету. Видимо, только отчаянье, глубокое отчаянье способно было привести его сюда.

Они с бывшей женой скитались по Крыму уже не один месяц, нигде не задерживаясь больше недели. Впрочем, одно исключение они сделали: их приветила татарская семья из села Чистополье, неподалеку от Керчи. И здесь сыграли роль гены Ренатиной покойной матери, на четверть татарки. Местные признали в Ренате «свою» и постарались помочь, предложив свой кров.

Она так и не заговорила с тех самых пор. Некоторое время Николай еще тешил себя надеждой, что это из-за сорванных связок. Однако вскоре он понял, что все гораздо серьезнее. Это был не просто срыв связок. В результате сильного стресса у Ренаты началась немота.

При каждом удобном случае Гроссман возил жену к специалистам — психологам, лорам, фониаторам — всем подряд. Лечить ее методично, как предлагали врачи, не было возможности. «Мутизм! — говорили они. — Типичный мутизм: отказ больной разговаривать. Она все слышит, все воспринимает, но теперь ее мозг не контролирует речевой аппарат. Это лечится, но ее нужно поместить в клинику». А поместить Ренату в клинику Николай не мог. У него не было Сашиного чутья, и поэтому он тупо вторил прежней схеме: неделя здесь — неделя там. Вот такая ирония судьбы: находиться в местах, которые считались всесоюзной здравницей, и быть неспособным как-то поправить здоровье жены.

Они заехали в глубь полуострова. Февраль в Крыму — самое неприятное время года. Новосибирск с его морозами — ничто по сравнению с пронизывающей сыростью, ветрами и холодом бывшего средоточия Крымского ханства. И «минус тридцать» в Сибири не сравнится с «минус десятью» здесь. Над полуостровом даже облака не знают покоя. Они мечутся, словно перепуганные птичьи стаи, гонимые морскими ветрами.

И вот измотанный Николай узнал от очередных хозяев очередной съемной квартиры, что здесь, в Бахчисарае, на улице Басенко, неподалеку от «гнилой» речушки Чурук-су, принимает некая целительница по имени Эльмира. Прежде Гроссман, более чем скептически относившийся к так называемой «нетрадиционной медицине», просто рассмеялся бы и забыл об этой информации. А тут вдруг подумал: «Чем черт не шутит? Хуже все равно не будет». Собрался и повез Ренату к Эльмире.

Эльмира была татаркой, крымской татаркой: чернявенькой, узкоглазой, приземистой. Довольно молодой. Может быть, возраста Николая, может, чуть-чуть постарше. И еще: обаяние Гроссмана ее нисколько не тронуло. Взяв под руку Ренату, она увела девушку в свой кабинет, а мужу велела подождать, пока не позовет.

Накурившись до одури (Гроссман стал замечать, что теперь он злоупотребляет никотином, чего раньше с ним никогда не было), молодой человек вернулся в дом и сел на небольшой зеленый диванчик. Эльмира не бедствовала: в помещении, которое она арендовала, совсем недавно был проведен евроремонт, все блистало новизной и даже на душе становилось светлее.

Николаю очень понравился фонтанчик в нише между дверями. Он был точной уменьшенной копией Фонтана Слез в Бахчисарайском дворце, где Гроссману удалось побывать еще во времена Артека и пионерских костров. А над экспозицией висела гранитная плита, от потолка до пола. И на ней стилизованным шрифтом была высечена довольно большая история — легенда о создании знаменитого, воспетого еще Пушкиным, Бахчисарайского фонтана.

Николай поднялся и подошел поближе, чтобы прочитать.

«Свиреп и грозен был хан Крым-Гирей. Никого он не щадил и никого не жалел. Сильный был хан, но сила его уступала жестокости. К трону пришел кровожадный Крым-Гирей через горы трупов. Он приказал вырезать всех мальчиков своего рода, даже самых маленьких, кто был ростом не выше колесной чеки, чтобы никто не помышлял о власти, пока он, хан, жив.

Когда набеги совершал Крым-Гирей, земля горела, пепел оставался. Никакие жалобы и слезы не трогали его сердце, он упивался видом крови своих жертв. Трепетали люди, страх бежал впереди имени его.